Окончательный расчет

— Значит, коньяк?

— Да.

— А какой?

— Хороший.

— Армянский?

Ирина вздохнула.

— Ну, армянский.

— Не ликер? — уточнил Вадим.

— Нет.

— Странно. Женщины любят сладкое. А вы нет?

— Нет. Может быть, вы любите ликер?

— Нет, но ликер дешевле. Хотя это неважно, потому что у меня все равно нет денег.

— Та-ак, — протянула Ирина, отворила дверцу машины и побежала к палатке.

— Э! Не надо! — крикнул Вадим вслед, но Ирина уже платила деньги, ей что-то подали в пакете, и она бежала обратно.

— С получки отдадите, — строго сказала она.

— Согласен. А стаканчики есть? Или из горла?

— Та-ак, — снова протянула Ирина. — Предстоит большая воспитательная работа. Во-первых, я за рулем не пью, во-вторых, это неприлично по определению. В-третьих, я так понимаю, что к себе вы меня не пригласите.

— У меня мама…

— Падаю стремительно, — про себя сказала Ирина. — Поехали ко мне.

— А это удобно?

— Вообще-то этот вопрос должна была задать я. Но поскольку эмансипация достигла апогея, отвечаю: я к вам приставать не буду.

Через пятнадцать минут они уже входили в квартиру. Вадим бросился снимать обувь, но Ирина остановила:

— Не надо, не в бане. И потом, это слишком интимно.

— Да, извините.

Она отвела его в комнату, усадила на диван, а сама ушла на кухню.

Вадим ошалело вертел головой, пытаясь разглядеть все сразу — книги, картины, статуэтки, гобелены.

— Ну, — вернулась Ирина, неся на подносе коньячные рюмки и черные маслины в плошке, — за знакомство!

Вадим бросился наливать, но Ирина его остановила:

— Вы, надеюсь, помните, что это не водка, что наливать надо всего на два пальца от дна?

— Правда? — опешил Вадим.

Но налил правильно.

Они чокнулись и выпили.

— Ну, рассказывайте, очаровывайте, — сказала Ирина.

— А чего рассказывать? — вдруг сразу заплетающимся языком спросил Вадим.

— Ну, про житье-бытье в районке.

— Да чего там — преступников ловили, ничего интересного.

— Не может быть. Следовательская работа — это же сплошные приключения. По себе знаю. Впрочем, сначала выпьем. Только теперь налью я. А вы пока протяните руку и вон, видите, выключатель. Слишком много света. Никакого интима.

Вадим громко сглотнул от этих слов и потянулся к выключателю. Осталось гореть только тусклое бра.

Ирина налила, протянула Вадиму бокал.

— Ну что, на брудершафт?

— Можно, — робко согласился Вадим.

— Тогда до дна.

Они переплели руки, как это положено при брудершафте. Вадим медленно высосал бокал и сделал губы бантиком.

— Ах да, целоваться, — вспомнила Ирина.

— Положено, — виновато сказал Вадим.

— Ну, раз положено.

Ирина поставила свой бокал и встала.

Вадим тоже поднялся, робко шагнул к ней.

— Какая вы смелая девушка, — сказал он не очень одобрительно.

— Я — смелая, — согласилась Ирина. — Ну, где там ваш страстный поцелуй?

Вадим шагнул к ней, тоже протянул руки, но обнять не успел. Так и осел на пол.

— Уже? — спросила Ирина.

Вадим не ответил. Он спал. Клофелин подействовал что-то слишком быстро.

Ирина похлопала Вадима по щекам, тот даже не поморщился.

Дальше она действовала быстро и четко. Накрепко связала Вадиму руки и ноги, рот залепила скотчем, оттащила его на диван, уложила и даже укрыла пледом.

Потом набрала номер телефона Малютова и, когда тот ответил, сказала:

— Владимир Иванович, есть разговор. Нет, не телефонный. Я сейчас к вам подъеду.

ГЛАВА 9

Красильникову увели на допрос, а Клавдия дождаться не могла, когда та вернется.

С Верой Федоровной было интересно и как-то спокойно. Клавдия то и дело уединялась с актрисой в пустом углу и говорила, говорила, говорила. Говорила обо всем. Даже сама не ожидала, что может быть так откровенна с незнакомой женщиной, да еще и с преступницей.

Она рассказала ей о семье, о муже и детях, о работе.

Только об Ирине не смогла. Нет, не потому, что это еще болело. Ей было стыдно. Она не могла признаться, что так ошиблась в человеке. Поэтому, когда в ее разговоре проскальзывало обобщающее «мы», она тут же поправлялась: с нашим сотрудником.

Красильниковой не было часа два. Клавдия просто извелась. Она пробовала говорить с другими сокамерницами, но это было то же самое, что после ключевой холодной воды пить из лужи.

И тогда Клавдия решила заняться благоустройством камеры. Во-первых, она начисто вымела пол, предварительно обрызгав его водой. Сокамерницам эта гигиена пришлась явно не по вкусу.

Потом она намочила собственный носовой платок и вытерла пыль. Платка было не жаль. Потом перестелила собственную постель, пытаясь придать набитым поролоном мешкам хоть отдаленный вид матраца и подушки.

— Харэ гоношиться, — сказала наконец молодая. — Не одна тут.

— А я вам мешаю? Извините.

— Мешаешь.

Клавдия смирилась, тем более что она уже переделала всю работу, какую можно было придумать в этом скорбном месте.

Почитала обрывок газеты недельной давности, но это было скучно, руки снова просили работы, потому что мозг уже устал от перемалывания одного и того же.

Из кранов капало.

Клавдия попробовала закрутить, но от этого вода потекла еще сильнее. Просто была сорвана резьба.

Марлечка, которая соединяла два крана, была уже совсем ржавая. Даже противно было руки мыть. И Клавдия, вспомнив собственное изобретение, решила пожертвовать носком.

Марлечка на кранах держалась чудом. Но как только Клавдия ее сняла, молодая вскинулась на своей койке и сказала угрожающе:

— Тебя кто просил? Ты чего лезешь?

— Да она же ржавая вся, — показала Клавдия. — Противно.

— Противно — не пользуйся.

— Ну я тогда хотя бы ее выстираю, — снова смирилась Клавдия.

Она расправила марлечку, выбросила какую-то мерзкую черную нитку, которая была замотана в марлевый жгут, и выстирала сантехническое приспособление.

Не успела приладить его на место, как дверь открылась и вошла Красильникова.

Клавдия дала актрисе время усесться на койку, посидеть молча, очевидно, вспоминая допрос, и только потом спросила:

— А какая прокуратура ведет?

— Генеральная, — сразу же ответила Красильникова, словно этого вопроса и ждала.

— Ого! А что так?

— Да вот уж так. Он у меня — муж, стало быть, — был народным, всяким там почетным членом, в Фонде культуры, в президентской команде экспертов…

— Так они вам политику шьют? — сама не заметила, как перешла на блатной жаргон, Клавдия.

— Ее, родимую.

— Идиотизм, — сказала Клавдия.

— Точно. — Красильникова помолчала, а потом пересела за стол, подальше от спящих сокамерниц. Вот здесь они и вели самые задушевные беседы.

Клавдия не замедлила присоединиться.

— А вы-то за что? — спросила актриса.

— Долгая история. И почти фантастическая.

— Заинтриговали. Ну, времени у нас море. Знаете, как сказал Бродский? Тюрьма — это ограничение пространства, компенсируемое безграничностью времени.

— Красиво, — согласилась Клавдия.

— Итак?..

Клавдия понизила голос до шепота и стала рассказывать. История выстраивалась четко и ясно. Клавдия вообще любила иногда рассказывать об обстоятельствах дела. Когда повторяешь вслух известное, вдруг находишь в нем что-то новое, на что раньше внимания не обращал. Поэтому рассказ ее имел множество ответвлений, казалось бы, незначительных остановок и лирических отступлений.

Красильникова слушала замечательно. Не перебивала, не переспрашивала, ловила суть с полуслова, а если вставляла реплики, то они были исключительно по делу.

— И вот теперь я тут, а он там.

— И, боюсь, такая мизансцена сохранится надолго, если не случится чуда, — грустно заметила Красильникова. — Ведь, по сути дела, у вас на него ничего нет.

— Ничего, — кивнула Клавдия. — А чудес не бывает.

— Чудеса бывают, — сказала Красильникова задумчиво, — но не у нас. Вернее, у нас они тоже случаются, но злые, очень злые чудеса.