Со мною в ад

— Если можно, пожалуйста, поконкретнее, в связи с происшествием. Хотя и то, что вы рассказываете, очень интересно… Значит, у него есть любовница?

Зорка поднялась, подошла к окну, поглядела сквозь него, будто хотела убедиться, что во дворе никого нет, потом медленно пересекла комнату, задумчиво разгладила кружевную салфетку на буфете, быстро повернулась и села рядом со мной.

— Вас как зовут? — спросила она, взмахнув длинными ресницами.

Вопрос застиг меня врасплох.

— Мм, это не имеет значения, но… Дамов моя фамилия.

— Видите как, товарищ Дамов, — Зорка пристально поглядела на меня, — тому следователю я не говорила, а вам скажу… Долго я думала и скажу: я знаю, кто это сделал!

Она, наверно, ожидала, что глаза у меня заблестят, я вскочу со стула и стану тормошить и торопить ее, но я продолжал спокойно сидеть на месте и невозмутимо глядеть на нее.

— Да, знаю! — повторила она с нажимом, наклонилась ко мне и с видом заговорщицы зашептала: — Все сделала эта старуха, мать Тони, его любовницы…

Я не переменил позы, даже глаза отвел и теперь «рассеянно» глядел в окно.

— Она была у них накануне вечером, — продолжала шептать она. — Сюда пришла искать его… к жене… Они, наверно, в разводе, но все-таки…

— Кто в разводе? — тихо и «безразлично» спросил я.

— Ну как кто? Гено и Венче, кто же еще… Он подал в суд… Они подрались возле кино, и на другой день он подал…

Наконец и я задвигался.

— Так! Ну-ка, давайте все по порядку, я хочу сказать — сначала!

Она слегка оторопела от моего внезапного натиска и задумалась.

— Ну, что было сначала? Он с этой Тони ходит уже несколько лет. Венче узнала про это не так давно, но она добрая — и молчала… Да и потом, ради ребенка — куда она денется с девочкой-то… Девочка маленькая еще… Ну, известное дело, плачет Венче, тяжело ей… Измучилась бедная, похудела как… Ну вот, в тот вечер она увидела, как они вдвоем выходят из кино, — и не выдержала: как стала колошматить Тони сумкой, и все по голове, все по голове… Ну ладно, а Гено этот прижал ее, Венче, к стене и тоже давай бить… Вытрясу из тебя всю душу, говорит… Вернулась Венче домой вся синяя. На другой день он пошел в суд и подал на развод. Но молчит, не говорит ничего. И все дома сидит — тихий, смирный, никуда не выходит… Пока однажды вечером…

Она пружинисто вскочила со стула, рванулась к буфету, вынула оттуда початую бутылку коньяка и две рюмки. Поставила на стол. При ее полноте — такая легкость и быстрота в движениях…

— Спасибо, но я не пью, особенно на работе. Лучше давайте-ка продолжим. Значит, вы говорите, в тот вечер пришла…

— А, да-да… — Она снова уселась, уютно облокотившись о стол. — Она приходила, мать… И прямо к ним в комнату… О чем они там говорили, не знаю, только слышала, как она кричала на Гено — почему не приходил к ним последние дни, какое он имел право заставлять Тони волноваться и все в таком духе… А потом Венче не выдержала и выскочила из комнаты, плачет, во двор побежала… Гено за ней, схватил ее за руки, говорит ей что-то, успокаивает. А эта, старая, сидела одна в комнате, да… Ну, Гено кое-как успокоил Венче, она ведь такая добрая. Вернулись они в дом, и он как закричит на старуху: убирайся отсюда! А она сидит, сидит и не двигается. Он опять кричит, стучит по столу, наконец та встает, что-то бормочет под нос, ну и пошла к двери, а Гено ее почти насильно вытолкал. А она ему напоследок: «Ты ничтожество, мы тебя знать не хотим!» Вот так.

— Это было вечером, накануне происшедшего, не так ли?

— Именно так, — энергично закивала головой Зорка.

— А что было на следующий день?

— На следующий? Я встала поздно, поэтому не знаю, что было утром. Когда он ушел — не слышала, не видела. Только когда пришли сестры — услышала. Я знакома с ними, мы виделись, когда они раньше приезжали. Вот, побыли они у Венче с полчаса и пошли… Это было в полдесятого примерно, может, чуть позже. Ну, тут я встала, оделась, мне все равно к десяти уходить надо было. А когда пошла к чешме мыться, увидела — в прихожей лежал на столике вареный цыпленок.

— А вы уверены, что цыпленок был вареный?

— Да, конечно! Я подумала еще — это сестры принесли и оставили…

Она помолчала, что-то вспоминая.

— Потом я ушла на репетицию — я в хоре пою. Вернулась часа в три, пообедала, пошла во двор мыть тарелки и, только вернулась, слышу — кто-то охает, стонет. А, думаю, это мне почудилось. Но через минуту-другую опять: оох… оох… ммм! Так, наверно, стонет человек, когда умирает. Я бегом в комнату Томановых, открываю дверь — Венче катается по полу, согнулась вся, мычит, глаза блестят, как при лихорадке… Что с тобой, Венче, что случилось? Тебе плохо? А она закрыла глаза и молчит. Ну, тут я побежала к Гайдаровым в дом напротив, позвонила в «Скорую»… Приехали они быстро, минут через пять-семь, и увезли ее…

Зорка смотрела на меня доверчиво, ей, видно, очень хотелось, чтобы я похвалил ее за обстоятельный рассказ.

Но мне, увы, этого было мало. Я все ждал, что она сама заговорит о том, что меня больше всего интересовало, но она молчала, и я вынужден был задать очередной вопрос:

— Ну, а потом? Что было потом?

— Потом? А что потом? Это все, — не поняла она меня.

— Ну, почему вы решили, что все это сделала мамаша? Вы что-нибудь заметили?

— А чего было замечать — она сама сказала! — твердо и убежденно произнесла Зорка, не меняя позы и всем своим видом подтверждая, что для нее это истина, не вызывающая сомнений. — Сколько раз они издевались над Венче, без конца трезвонили ей на работу, особенно старая: ты, вонючка, ты что не освободишь человека? Что вцепилась в него, как клещ? Если не можешь как следует накормить мужа, держать его в чистоте и порядке, ишь развела грязь везде, так я тебя как следует почищу!.. Венче мне все рассказывала. Придет с работы, бывало, его нет дома, она плачет, поделиться не с кем, вот она мне и выложит все, что на душе наболело… А потом говорит не могу больше, убью себя, пусть конец будет этому…

Зорка, по-прежнему облокотясь на стол, чуть наклонилась вперед и вперила в меня свои выразительные «японские» глаза (разрез у них такой):

— А теперь главное. В тот вечер старуха принесла с собой к Томановым одну такую интересную бутылку… У нее в руках была хозяйственная сумка, старая, ручки потерлись и вот-вот оторвутся, в ней разный был хлам, но я увидела бутылку от лимонада с металлической крышечкой. Я как раз подметала в прихожей, она прошла мимо, и я увидела бутылку. Это потом я вспомнила о ней, о бутылке, когда тут весь сыр-бор разгорелся… А в бутылке было что-то похожее на оливковое масло — это и есть отрава… А когда Венче выбежала из комнаты, а Гено за ней — старуха и влила отраву!

— Влила? Куда влила? — Я был слегка обескуражен ее натиском и не мог скрыть этого.

— Как «куда»? В масло, в бутылку с маслом, на котором Венче готовит. А когда Гено вытолкнул ее с порога, она успела ему сказать, чтобы не ел дома.

Увы, версия не показалась мне убедительной, и я с новой силой обрушил на Зорку серию вопросов:

— Почему вы думаете, что старуха принесла отраву? Почему именно в бутылке из-под лимонада? Почему вы считаете, что она влила эту жидкость в бутылку с маслом, на котором Невена готовит? И, наконец, почему именно она причастна к отравлению, а не кто-то другой, например, муж Невены?

— Она! Только она! А не Гено. Гено — нет. Он жадный, испорченный, но он — трус. И хитрый. На гнилую доску ни за что не ступит. Я хорошо его знаю. Он мог знать, даже помочь, но сам, лично, нет, ни за что! А про бутылку я потом вспомнила, когда разговоры пошли и ваши люди тут выясняли… Да и моя подруга, она медицинская сестра, тоже говорила, что этот яд очень на оливковое масло похож… Вы не сомневайтесь, я тут много передумала разных разностей…

Пока она с жаром доказывала свою правоту, мой взгляд случайно упал на две небольшие полки с книгами, прибитые к стене у окна. Я встал, подошел к полкам и попытался прочесть названия книг. Но они были старые, и корешки поистерлись. Я вернулся к столу и вслух высказал предположение, которое родилось у меня в середине Зоркиного «доклада».