Следы под окном

Он повернул лодку в том направлении и нажал на весла. За кормой зажурчала струя. Вскоре они приблизились к берегу.

— Петух боком повернулся. А хвост какой пышный, — засмеялась Алена. — Сейчас закукарекает. А какие ставни — словно синие бабочки сели на стены и крылья распустили.

Зимин оглянулся назад, на тот берег, улыбнулся, радуясь её смеху. Берег был уже близко, дно там мелкое, вязкое, и от весел со дна поднималась муть.

— Тут живёт очень забавный Кирюша, — начала рассказывать Алена про мальчика. — Говорит, дед его пчёлок пасёт, и в ульях растёт мёд. Три годика тому Кирюше.

— Самый гениальный возраст.

— Ага, такой умненький мальчик.

Зимин был сегодня какой-то странно-сдержанный, задумчивый, не такой, как вчера или позавчера. Позавчера верёвочку ей с узелками подал и был рад, когда она развязала. В город к себе пригласил и тоже обрадовался её согласию. А теперь вот ни про верёвочку, ни про поездку в город не вспоминает. «Да зачем я ему? Что у него, в городе, женщин нет?» Она глянула на молчаливого Зимина с недоверием и обидой.

— Аркадий Кондратьевич, признайтесь, у вас женщин много?

— Женщин? В каком смысле?

— Ну, которые вам нравятся и которым вы нравитесь.

Он хмыкнул:

— Которые б мне нравились? Нет.

— Как же это? Такой большой город, столько женщин.

— Народу в нашем городе миллион, — сказал он, — а я один. Вот как.

— Так нельзя. Это нам, бабам, трудно найти пару. А вы же такой мужчина…

— А я нашёл. — Зимин опустил весла, бросил их, сложил руки на груди. — Это та, что развязала мне узелки. — Он подвинулся сначала к одному борту, лодка качнулась, пересел к другому, похлопал ладонью по скамеечке. — Алена, сюда, смелее.

— Аркадий Кондратьевич, я не перейду, упаду в воду, — растерялась она от такого неожиданного признания. — Лодка качается. — Однако встала и, расставив руки, пошла к нему. Он тоже подался ей навстречу, взял обе её руки в свои и посадил рядом, обняв и прижав к себе.

— Ну вот, и не упала. Вот так и посидим.

— А лодка сама плывёт.

— И пусть плывёт, а мы будем так сидеть и сидеть.

Все влюблённые — и юные, и взрослые — в минуты счастливого признания одинаково волнуются, говорят много, не всегда логично и умно. Такими же были и они — Зимин и Алена, так же волновались и говорили, говорили… Наконец Алена поверила в то, что Зимин и вправду влюблён в неё, и думала: что же он будет делать дальше? Поцелует? Или ей первой поцеловать его? А то словно зеленые птенцы. Она прижалась щекой к его щеке и, обхватив седую голову, поцеловала.

— Браво! Брависсимо! Ура! — донеслось в этот миг с берега, и из-за кустов вышли Валерия и Цезик, захлопали в ладоши. — Браво! Горько!

— Нам сладко, — ответил, совсем не смутившись, Зимин. — Правда, Алена?

— Сладко! Сладко! — крикнула Алена, и они теперь уже демонстративно поцеловались дважды.

— Удалой молодец девицу голубит, — пропел Цезик. — Возьмите нас в лодку.

— И правда, возьмите, — попросилась и Валерия.

Зимин направил лодку к берегу и посадил Валерию на нос, а Цезика на корму.

— Вот и сидите отдельно, — посмеялся он, — а мы с Алёной будем целоваться.

На ужин они опоздали.

Вечером, лёжа в постели, Алена говорила Валерии:

— Мне так хорошо. Аркадий Кондратьевич меня любит. Это правда. Он не может обманывать. Он человек добрый, а добрые не обманывают. Я верю. Боже, как мне повезло, что приехала именно в этот санаторий и именно теперь. Где бы я его встретила? Так и жила бы одна в своём посёлке. Так и жила бы…

Валерия слушала её молча, кивала головой с накрученными на бигуди волосами, соглашаясь, что Зимин в самом деле хороший человек.

— А если он любит меня, то что? — Алена сбросила с себя одеяло, села. — Что должен сделать?

— Повести в загс и жениться, — серьёзно, без тени улыбки ответила Валерия.

— В загс? — Алена насторожённо смотрела на Валерию. — Сразу туда? А он мне об этом не говорил.

— Так скажи сама ему.

— А узелки на верёвочке я все развязала, — улыбнулась Алена и снова легла.

Валерия не поняла, о каких узелках и верёвочке идёт речь, и не стала переспрашивать. Только предупредила:

— На курорте, бывает, вспыхивают такие страсти-мордасти, что… Вспомни чеховскую «Даму с собачкой».

— Я кино видела. Но ведь там любовь несчастная. Он и она — семейные. А мы с Аркадием Кондратьевичем оба одинокие.

— Ну так и радуйся. И дай бог тебе счастья. Женой ты будешь примерной, верной. Можешь ещё и ребёнка ему подарить.

— Ребёнка? Нет уж, поздно.

— По годам не поздно. Сорок шесть только. Можешь.

— Если бы… — с тоской в голосе промолвила Алена.

Валерия не заметила её тоски, сказала о своём:

— А Цезика, этого пузанка, надо водить, как телёнка на верёвочке. Послушный телёнок. Твой ровесник, а… — Валерия покачала головой, затряслась от смеха, — будто все впервые.

— Как впервые? — не поняла Алена. — Он же был женат.

— И теперь считается женатым, жена поехала без развода и два года голоса не подаёт.

— Он любит вас?

— Пусть только попробует не любить, — смеясь, погрозила она пальцем.

— Так вы, может, и поженитесь?

— Ой, Алена, наивная ты, — сразу посерьёзнела Валерия. — Во-первых, я старше его, и намного. Для женщины это большая преграда. Да и любовь наша курортная. Налюбимся, разъедемся. И все. Это у вас серьёзно.

В дверь постучали. Валерия и Алена натянули повыше одеяла, крикнули, чтобы заходили. Вошёл Семён Раков, в майке, спортивных брюках, в шлёпанцах на босую ногу. Принёс Алене туфли, которые брал в ремонт.

— Готово, землячка, — поставил он туфли на тумбочку возле Алены. — Я вот подмётки прибил. Правда, одна из двух кусков составлена, целой не оказалось. Но ручаюсь, надолго хватит.

Алена взяла туфли, оглядела — работа аккуратная. Поблагодарила и потянулась за кошельком, спрашивая, сколько должна за работу.

— Что ты, что ты, землячка, спасибо, что работу мне дала, а то ведь нечем заняться. Не надо мне денег. Я, если б захотел заработать, давно бы все стены в хате червонцами оклеил. Я же ещё и столяр, и печник.

— Семён, а говорят, ты неженатый, — спросила Валерия. — Что ж так? В деревнях женщин хватает.

— Ага, баба у меня есть, а жены нет.

— Как это понять?

— Ну, живёт у меня одна, помогает по хозяйству, а в сельсовете я с ней не расписан.

— Почему же не распишешься?

— Нельзя, не распишут. Она, — постучал себя по виску Семён, — не в своём уме.

— Больная?

— Больная. Тихая, никому зла не делает. Молчит целыми днями, только изредка словечко какое скажет. И живёт у меня с войны. Молоденькая была, совсем дитя, когда её снасильничали, а потом расстреляли каратели. А она ожила, выползла из сарая, пришла в себя. Из детдома она была. Мать моя приютила её в своей хате. Вот и живёт с тех пор. А красавица была… Да и теперь красивая.

— Замолчи! — вдруг вскрикнула Алена, зажав руками уши. — Уходи отсюда! Уходи!

— Алена, что с тобой? — испугалась Валерия и, не стесняясь Семена, в одной сорочке подбежала к ней, присела на край кровати. — Успокойся, ну не надо. — Она трясла всхлипывающую Алену за плечи, гладила её по голове. — Я дам тебе сейчас валерьянки. — Накапала в стакан капель, добавила воды и заставила Алену выпить. — Ты снова что-то вспомнила. Не надо вспоминать, не думай о прошлом.

Семён, растерянный и испуганный, засуетился, замахал руками, словно отмахивался от того, что рассказал, и, шлёпая задниками тапок, поспешно вышел из комнаты.

— Ну, вот и хорошо, вот и легче тебе, — успокаивала Алену Валерия. — Ты о весёлом подумай, смешное что-нибудь припомни.

Алена уже не плакала, лежала, уставившись невидящими глазами в потолок, только губы её ещё изредка подёргивались.

— И со мной ведь было такое же. Было…

— Не надо об этом, — прервала её Валерия. — Не будем на ночь глядя… Ах ты, проклятая война, никак не оставит нас в покое, травит души смрадным чадом. Все не развеется её пепел. Проклятая… Спи, Алена. Давай спать, и пусть нам приснятся хорошие сны. — Накапала себе валерьянки и тоже выпила.