Зверь

— Напрасно, — сказал адвокат. — Беседа с вами была для меня очень поучительной. Я покидаю вас, дорогой директор, чтобы завтра снова встретиться с вами в девять утра перед входом в тюрьму Санте.

Когда наконец Виктор Дельо добрался до дома, в коридоре его встретила Даниель:

— Как жаль, что вы не вернулись часом раньше! К вам приходили.

— Кто-нибудь из свидетелей? Уже? Отлично! И кто это был?

— Мадам Симона Вотье.

— Да? Прекрасно. И что она вам сказала?

— Что она получила ваше письмо сегодня утром и тотчас же поехала…

— Немедленно воспользуемся этим обстоятельством! Я ухожу.

— Куда вы, мэтр?

— К этой даме, в Аньер… Думаю, что она уже вернулась, а если не вернулась, я ее дождусь. У меня есть чем заняться.

Он показал на книгу, которую держал в руке. Взглянув на обложку, студентка удивленно спросила:

— Вы стали читать романы, мэтр?

— Почему бы и нет? Никогда не поздно начать. Вас ничем не удивила эта обложка?

— Нет. Название? «Одинокий» — как-то грустно звучит.

Вдруг глаза Даниель округлились.

— Ах да! Имя автора?

— Да, он! Видите ли, внучка, я убежден, что в этих трехстах страницах — ключ к процессу. До скорого свидания! Самое главное — не уходите отсюда. Кто знает?

Вдруг появится еще кто-нибудь из возможных свидетелей.

Он вернулся только в полночь со словами:

— Я вымотался, но доволен. Не осталось ли там кофе?

— Я вам приготовила, мэтр.

— Вы мой добрый ангел, Даниель. А сейчас быстро возвращайтесь к себе — пора спать.

— Но ангелы не спят, мэтр.

— Я в этом не так твердо уверен, как вы. Мой ангел-хранитель на ногах не стоит от усталости.

— Вы встречались с дамой?

— Да, я ее видел, — кратко ответил Виктор Дельо. — Спокойной ночи, внучка. Возвращайтесь сюда на дежурство завтра утром в половине девятого.

Оставшись один, он облачился в старый халат, надел тапки и погрузился в кресло, чтобы насладиться третьей сигарой из тех, что дал ему шеф адвокатов. Затем он стал читать «Одинокого». Он даже перечитал несколько страниц, где автор описывал состояние своего героя, как и он, слепоглухонемого, до того момента, когда тот наконец вошел в прямой контакт с окружающим миром:

«Он был тот, — читал Виктор Дельо, — кто никогда не видел, не говорил, не слышал, кто ничего не знает, не выражает, кто живет, окруженный непроницаемыми тишиной и мраком, даже не отдавая себе отчета в том, что такое жизнь; кто связан с внешним миром — который из глубины своей бездны он не может и не пытается даже представить — только осязанием, вкусом и обонянием. Он из отбросов человечества и последняя степень человеческого отчаяния. Сидя у открытого окна, позволявшего испытывать одно из редких доступных ему ощущений — тепла и холода, — он заключал в себе бесполезную и враждебную силу, которая в любую минуту могла оглушить его сначала неясным, а потом все более отчетливым чувством своей беспомощности.

…Страх в нем чередуется с отупением, когда его ведут и он не знает куда, ему кажется, что его бросят, забудут и никто никогда не вернется за ним. Неважно, что он из буржуазной, живущей в достатке семьи. Он будет всегда беден, и единственным его богатством останется тело, которое ведут, останавливают, укладывают, одевают, раздевают, поднимают, усаживают… Кто все это делает? Другие, подобные ему, хотя более подвижные и решительные? Или, может, существа высшего порядка? Учителя, доступные для осязания, о присутствии которых догадываешься?..

…Зарождающаяся и уже изнуренная чрезмерным усилием мысль не движется дальше у этого слепоглухонемого, который бьется во мраке своей ночи, как глубоководная морская рыба, осужденная жить и лениво сновать в самых темных глубинах в придонной грязи среди водорослей. Иногда крайним и бесполезным усилием плавников она пытается подняться вверх, но отказывается от тщетной попытки и с тяжелым, грустным смирением камнем падает в мрачное отчаяние своих лабиринтов.

…Но вот однажды, в какой-то миг, который сохранится как прекраснейшее из воспоминаний, он, полумертвая и полуживая вещь, замечает, что прикосновение к одному из таинственных существ, которые его перемещают в пространстве, приобретает особое значение, кажется, что вместе с ним появляются воля, желания, мысль, попытка выразить себя, обозначить что-то… оно само становится знаком чего-то, перестает наконец быть случайным прикосновением, чтобы стать выражением терпеливо и упорно работающего сознания!

И вот он уже весь настороже, потерявшийся, возбужденный от любопытства, дрожащий, страдающий, во власти невыразимой тоски. Он инстинктивно напрягает все свои оцепеневшие способности, прилагает все свое рвение, чтобы полностью уловить смысл того нового знака, который передал ему некто, кто царапается в дверь его тюрьмы. Он еще не знает, чего от него хотят, но в глубине своего одиночества он догадался, что чего-то хотят. Есть кто-то, кто только что, прикоснувшись к нему, толкнул дверь, вошел, ворвался в его почти неорганическую до сих пор жизнь. Отныне между двумя существами есть связь — между узником, желающим освободиться, и его освободителем, который уже расшатывает стены его тюрьмы…»

Подобные страницы озадачивали адвоката: только исключительному человеку может быть свойственна такая острота мысли. Поскольку Вотье с таким чувством описал самый первый контакт слепоглухонемого с человеком, который вывел его из окружавшей его ночи, он сам, должно быть, пережил этот нечеловеческий момент. Кто был этот человек? Мужчина или женщина? Виктор Дельо подумал, что это мог быть тот самый гениальный воспитатель, принадлежащий к братству Святого Гавриила, на протяжении многих лет воспитывавший Вотье в Санаке, о котором ему говорил директор института глухонемых. Адвокат, следовательно, поступил правильно, написав накануне Ивону Роделеку. С нетерпением ждал он от него ответа.

На другое утро служанка снова застала Дельо дремавшим в кресле. Она задумалась над тем, какие перемены могли произойти в его жизни за последние двое суток. Пока она думала об этом, адвокат еще сонным голосом спросил:

— Который час, Луиза?

— Восемь, мсье…

— Я отказываюсь просить вас называть меня «мэтр», дорогая моя. У вас это не получится…

— Вам письмо. Мне его передала консьержка.

Адвокат улыбался, читая письмо: кажется, этот доктор Дерво — человек любезный и уж во всяком случае вежливый. Ответил сразу же. Единственное неудобство заключается в том, что надо будет ехать в Лимож, чтобы поговорить с ним. Ну что ж, это необходимые издержки профессии.

В девять часов Дельо вместе с директором института глухонемых был во «временном жилище» своего клиента — так он называл тюремную камеру. Тот же самый надзиратель проводил их в шестьсот двадцать второй номер, но на этот раз воздержался от каких бы то ни было вопросов. В тот момент, когда он открывал дверь, адвокат ему сказал:

— Я прочел роман вашего странного подопечного. Он любопытен и хорошо написан. Кстати, он получил вчера посылку?

— Да, мэтр.

— Ну вот, видите… Он хоть оценил ее?

— Он с жадностью съел вареные яйца и шоколад.

Дельо обернулся к директору института.

— Мы делаем успехи. Может быть, я нашел способ его приручить? Совсем простой способ! Почему мои предшественники его не использовали? Теперь нужно совсем немного, чтобы между ним и мной, его защитником, установились необходимые доверительные отношения. Именно поэтому мне нужен был опытный переводчик. Давайте условимся, что мы не выйдем сегодня из этой камеры до тех пор, пока я его не завоюю! Ну что ж, дорогой Вотье, кто кого?

Как только тяжелая дверь открылась, узник, сидевший на кровати, отступил к стене.

— Надо же, — воскликнул Дельо, — он мне кажется еще более громадным, чем вчера! И так же топчется, как медведь. Но в сущности, почему он так вздыбился? Он не мог слышать, как мы вошли?

— Повторяю вам, мэтр, — сказал надзиратель, — что он догадывается о малейшем присутствии — нюхом…