Бардадым – король черной масти

Во дворе у Изваловых ночами бегала на рыскале злая собака, Пират, помесь овчарки с дворнягой. «Не собака – черт! – говорили про нее садовчане. – Днем – и то, случись чужому зайти, такой брёх подымет, страсть! А уж ночью…»

Лаял или не лаял Пират в эту ночь?

По заключению судмедэксперта, убийство было совершено после полуночи – между часом и двумя, в темную, глухую пору. Самая близкая соседка Изваловых, семидесятипятилетняя старуха, бабка Ганя, та, что обнаружила убийство, решила, должно быть, что в содеянном обвиняют ее: она вся побелела, когда пришли к ней в дом и стали ее расспрашивать. Долго ей не могли втолковать, что хотят от нее услышать Наконец, уразумев, она стала ото всего отпираться, говорить, что знать ничего не знает, слышать ничего не слышала – ни в ту ночь, ни в какие другие ночи: с сумерками залазит на печь спать и слезает только на рассвете. Присутствовавший при разговоре участковый Евстратов, засмеявшись, сказал:

– Чего врешь, старая? «С сумерками на печь»! Да я как-то раз в половине двенадцатого шел, все село спит, а у тебя свет за шторками горел!..

Бабка Ганя, высохшая, как египетская мумия, уже двадцать два года живущая совсем одиноко на пенсию за погибшего на войне сына, больная и животом, и грудью, и ногами, с коричневым тленом в запавших глазницах, беззвучно села на лавку. Слова Евстратова ее будто подкосили. Бог ее знает, как она их поняла своей старой головой, почему они ее так напугали… Она даже замахала на участкового руками, как бы открещиваясь от нечистой силы:

– Что ты, что ты, господь с тобой! Откуда ж свет? Ликтричество ко мне не проведено, ни лампы, ни керосину…

Насчет же того, брехала у Изваловых ночью собака или нет, бабка Ганя так ничего путного и не сказала: то из ее слов выходило, что «страсть как брехала, заливалась», то – «ничегошеньки я, голуби мои, не слыхала. Да и где ж слыхать-то? Плохо, дюже плохо, родименькие, слухмённа. Может, и брехала, кто ее знает…»

Оперативники плюнули да так и ушли, ничего от бабки не узнав.

В других домах тоже не могли сказать определенно – лаяла ли собака? Спали, не слышали. Правда, разбитная, бойкая на язык бабенка – тетя Паня, дружившая с Евгенией Васильевной, сказала, что этак близко к часу ночи Пират хрипло брехнул раза два и сразу замолчал, и после все было тихо. Но тети Паниным словам особой веры не дали: слишком уж трещала она, громоздила в кучу все, и к делу и не к делу, обрадовавшись слушателям и вываливая перед ними все деревенские сплетни.

Еще один сосед Изваловых, живший с ними двор в двор, совхозный шофер Петр Иваныч Клушин, или, как все его звали, дядя Петя, также ничего не смог сказать о том, что делалось ночью на изваловской усадьбе. Да, верно, он привозил Извалова и Артамонова на своем грузовике со станции Поронь, но тут же с одним из совхозных рабочих уехал на станцию снова, за удобрениями, и вернулся только утром, когда уже все Садовое, точно растревоженный улей, гудело о случившемся.

Когда насчет Пирата расследователи поуспокоились и примирились с тем, что эту неясность так и придется оставить нерасшифрованной, помощник Щетинина Костя Поперечный, имевший свойство дольше всех задерживаться на каждом из обстоятельств происшествия и размышлять там, где все уже казалось ясным и исчерпанным, выдвинул свою теорию относительно того, почему не слыхали лая собаки: преступник предварительно дал ей какой-то яд или снотворное, чем и привел в состояние, в котором она не могла выполнить свои собачьи сторожевые обязанности.

В делах следствия никакая догадка не кажется лишней. В милицейской «Победе» Пирата повезли на исследование в областной город. В ветеринарной клинике сделали анализы Пиратовой крови, мочи и кала, особый врач-специалист проверил физическое и психическое состояние собаки. Анализы не показали какого-либо отклонения от нормы. Врач-специалист тоже не подтвердил, что Пират испытал на себе действие каких-либо одурманивающих веществ.

Городской капитан, уже было почти отказавшийся от своего утверждения в его категорической форме, снова принялся настаивать на том, что преступник был местный.

Вот в основных чертах то, о чем рассказывала рыжая папка, наполненная разного рода протоколами – на форменных бланках и на случайных, вырванных из ученической тетради, листках, справками, заключениями… На многие вопросы отвечала она. Из нее можно было узнать немало всяких подробностей о жизни Извалова, о быте, характере, привычках многих его односельчан, о том, где, когда и при каких сопутствующих обстоятельствах оборвалась его жизнь…

На спин только вопрос не отвечала пухлая папка «Дело № 127», на самый основной, тот, ради которого она возникла и на который обязана была ответить: кто убил? Кто, соблазненный банковскими бумажками, в ночь с восьмого на девятое мая, прокравшись к Извалову в дом, занес над ним. безмятежно спящим, им же самим купленный и остро отточенный топор?

Глава третья

– Ну ты как хочешь, – сказал Муратов, – а я пойду к тебе окрошку хлебать.

– Пошли, – улыбнулся Максим Петрович. – Моя Марья Федоровна нынче как раз свежачку приготовила…

Муратов был человеком не завистливым: ни успешное продвижение по службе кого-нибудь из товарищей, ни чье-то великолепное здоровье, ни какие иные житейские удачи других – ничто не нарушало его спокойствия, не выводило из душевного равновесия. К чужим успехам он был равнодушен, они, случалось, даже его радовали, а здоровья ему было не занимать. Единственный человек, кому он не то чтобы завидовал, а с кем не прочь был бы поменяться местами в бытовой устроенности, был Максим Петрович Щетинин. Сказать прямо, Муратову не повезло в этой самой устроенности; как-то так все в его жизни складывалось, что у него, всегда спокойного, уравновешенного и обстоятельного, бытовая, житейская сторона шла кувырком, как попало, и не только не было в ней устроенности и слаженности, но, наоборот, – сплошное неустройство и неразбериха. По его характеру, ему и подругу жизни надо бы спокойную, рачительную, хозяйственную, чего никак нельзя было сказать о его Олимпиаде Львовне, женщине вздорной, ленивой, неряшливой, набитой нелепыми пустяками. По его душевному складу – ему бы тишину в доме, порядок, опрятность, а у них вечно стоял «содом и гоморра», как он сам выражался, вечно толклось какое-то крикливое бабье – женины приятельницы – с их бесконечными сплетнями и пересудами, чего Муратов терпеть не мог. Да и самый дом, в котором он жил – многоквартирный, казарменного типа – стоял на неуютном пустыре возле базара, где всегда тучами носились мухи и едкая рыжая пыль, и – ни садика, ни цветочной клумбы, ни хотя бы какого ледащенького деревца возле, – всё было голо, вытоптано, неуютно. Прямо-таки жить не хотелось в таком неустроенном месте. Но ведь не пойдешь же в райисполком, не попросишь, чтоб заменили квартиру, потому что, дескать, вид из окошка не устраивает… Дали – ну и спасибо, и живи, живут же другие-то.

А у Максима Петровича все было благоустроено. Марья Федоровна – разумница, хозяйка, женщина серьезная, не сравнить с Олимпиадой. У нее в доме – порядок, тишина, располагающая к отдыху и размышлению; в зимнюю стужу – тепло, в июльскую жару – прохладно. Эта не станет в нестерпимый зной пичкать мужа жирным борщом, эта не оглушит глупой сорочьей трескотней, не будет назойливо приставать с какими-нибудь бабьими пустяками, не станет совать нос куда не положено… И живет Максим Петрович в месте прохладном, чистом – возле реки. Домик скромный, крохотный, но в нем все вымыто, выскоблено, надраено не хуже чем на корабле; в сияющие стекла окон нежнейшей зеленью глядят кусты сирени, акации, пестреют нарядные мальвочки, радуют глаз… Нет, не сравнить щетининский домашний житейский обиход с муратовским… никак не сравнить! Единственный плюс у Муратова перед Максимом Петровичем – это великолепное здоровье, физическая сила. В свои шестьдесят лет он крепок, бодр и легок, как юноша, а Щетинин – слабосилен, ему частенько докучают то радикулит, то грыжа… А впрочем, что – грыжа! Коли уж начистоту сказать, так распрекрасная Олимпиада, супруга благоверная, десяти грыж стоит, – да, да, стоит, будем говорить откровенно!..