Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кол

Жужа легонько тронула клавишу электрической машинки, и Верещагин понял, что так поставлена последняя точка в этом деле, не обошедшемся без утрат. И, быть может, ордена генерал-лейтенанта Кашина были среди них не главной…

— Я не случайно задал вопрос о Вене, — сколол и протянул листки убористой машинописи старший лейтенант Этвеш. — Боюсь, Золотая Звезда исчезла именно там. Крутов таксист, а у них правило: живу на бегу, чтоб не быть в долгу. Вот он и «сбегал» недавно за границу, но должок, ты не беспокойся, будет с него взыскан. Эти иконы… На крючке, и не сорвется. Материалы следствия я передам в прокуратуру.

Верещагин кивнул. Стоя у окна, он пытался хоть что-нибудь разглядеть в пелене тумана, упавшего под вечер. Собственно, ничего другого следователю по особо важным делам и не оставалось.

— Как тебе Будапешт, коллега? — перевел разговор Этвеш.

— Толком не разобрался, — не стал хитрить Верещагин. — Чтобы понять город, надо исходить его пешком, посидеть в кафе, поглазеть на девушек. У моста на набережной померзнуть вместе с рыболовами… А я видел Будапешт мельком. Сквозь ветровое стекло, да из окна кабинета. Увы…

Доктор Йожеф Этвеш выглядел расстроенным:

— Это мое упущение. На сегодня дела закончены, садимся в машину, едем ко мне домой. По дороге я тебе покажу, что успею.

Верещагин поблагодарил и отказался. Ему действительно хотелось до гостиницы пройтись пешком.

— Желание гостя закон. Только не заблудись — туман.

В десятом часу столичные улицы уже немноголюдны. Заплутать было невозможно — линейной планировкой Будапешт напоминал Ленинград. И так же веяло от реки бодрящей свежестью, туманным холодком. Верещагин запахнул плащ, уходя от набережной в темные переулки, плотно заставленные машинами.

Он изучил город по карте, в ходе следствия помечая на ней места сомнительных похождений и сделок Мухина, и сейчас четко выдерживал направление: Деак-тера, Ленин кёрут, Ракоци… Вокзал Келети выплыл из тумана, щедро освещенный.

Здесь слышалась немецкая речь, польская мова мешалась с русским языком, а на стоянке такси перед Верещагиным с готовностью распахнулась дверца желтых «Жигулей», в темени кабины проступило лицо водителя. Нет, конечно же, то был не Крутов, но Верещагин вспомнил Мухина, последний с ним разговор.

Он был уже не тем подчеркнуто бравым офицером, каким предстал при первой встрече. Ушел с лица загар и румянец — воздух камеры не слишком полезен для здоровья.

— Не рисуй черта на стене, — со вздохом вспомнил Мухин венгерскую пословицу, — не то возникнет…

Верещагин понял, что под чертом бывший лейтенант подразумевает его, старшего следователя по особо важным делам, и внес уточнение:

— Сколько веревочке не виться, а конец будет.

…Верещагин огляделся. Часы вокзала Келети показывали двенадцать. На рекламном щите у бензозаправочной станции черный пес с шестью лапами изрыгал кустистое пламя. Желтые «Жигули», подхватив пассажира, отъехали от станции и скрылись за углом в тумане.

Не рисуй черта на стене!

Вместо эпилога

Ленинград готовился к Новому году. У Гостиного двора уже с неделю стояла десятиметровая ель, под сенью которой наряженные Снегурочками продавщицы предлагали свой хрупкий товар — стеклянные шары и бусы, елочные навершья в виде звезд и пик, гирлянды разноцветных лампочек. Поневоле остановишься, а задержавшись, что-нибудь да купишь — новогодье бывает лишь раз.

В веселой толчее у киоска Верещагин и углядел Марго. Он знал, что Князева была освобождена от уголовной ответственности — суд учел чистосердечное признание, да и Аленка помогла непутевой мамаше. Петухов надолго — Верещагин твердо надеялся, что и навсегда — скрылся с горизонта женщины, и теперь никто не мешал ей начать другую жизнь: с красной строки и новой страницы. И Верещагин почему-то порадовался, не заметив на лице Марго следов косметики. Щеки разрумянил мороз…

Она первой подошла к нему:

— Здравствуйте, Сергей Иванович! Давно хотела вам позвонить, только не решалась.

— Вы не запомнились мне робкой… А что, есть проблемы?

— Была одна: хотела вас поблагодарить. Кто знает, чем бы все кончилось, если бы не тот разговор в купе. А сейчас все хорошо. Перевели меня, конечно, на внутренние линии. Завтра еду в Ташкент. Самая сладкая дыня — вам.

— Лучший для меня подарок, — ответил Верещагин, — счастье в вашем доме…

Марго улыбнулась. Снежинки таяли на ее разгоревшихся щеках…

Новогодние сюрпризы не кончились для Верещагина этой встречей. Вечером в квартире долгой трелью залился звонок: «Ответьте Будапешту!» Конечно, на проводе был Этвеш.

— Болдог уй эвет — с Новым годом, Сергей! — услышал Верещагин в трубке. — Ты как — сидишь или стоишь? Лучше сядь, а то упадешь от моей новости.

— Что случилось?

— То, что и должно случиться, дорогой друг. Мы вышли на след Звезды генерала Кашина. Через неделю жди в гости, думаю, приеду не с пустыми руками. С тебя…

Связь оборвалась неожиданно, на полуслове, но в ушах еще звучал бодрый голос. Верещагин подошел к окну. Небо вызвездило к морозу. Ярче других сияла Полярная.

Юрий Торубаров

― ДВАДЦАТЬ ОДИН ДЕНЬ СЛЕДОВАТЕЛЯ ЛЕОНОВА ―

I

— Иду! Иду! — отозвалась Валентина Прокопьевна на требовательный зов звонка. Она отряхнула муку на кусок только что замешенного теста, и, вытирая руки о фартук, заспешила к двери.

— Что-то рановато вернулась Оленька, — висевшие в прихожей часы показывали десять минут седьмого. — Вот сейчас мне и поможет.

Валентина Прокопьевна отодвинула защелку автоматического замка и широко распахнула дверь.

— Заходи, — с улыбкой произнесла она, выглядывая наружу. И… обомлела. На лестничной площадке стояли трое. Лица их были скрыты под темной поблескивающей тканью.

— Ой, — тихо вскрикнула она, пытаясь захлопнуть перед неожиданными пришельцами дверь. Но стоявший ближе всех, с силой толкнув ее, решительно шагнул через порог.

— Что вам нужно? — Валентина Прокопьевна попыталась вытолкнуть незнакомца. Но тот в ответ резко взмахнул рукой. И хотя удар был не очень сильный, она почувствовала, как внезапно ее охватила страшная слабость, ноги стали ватными, а со лба на лицо потекла теплая, тягучая жидкость. Она схватилась за ушибленное место и поднесла руку к глазам, рука была в крови. Валентине Прокопьевне стало плохо, ноги подкосились, и она без единого стона повалилась на пол…

Очнулась от адской, пронизывающей боли. Горела вся грудь, будто на нее высыпали горящие угли. Она тихо застонала. Открыв глаза, с ужасом увидела, что грудь ее обнажена и на ней темнеют какие-то треугольные пятна. Острое чувство стыда на миг отодвинуло даже нестерпимую боль. Валентина Прокопьевна сделала попытку прикрыть грудь обрывками одежды, но тут же отдернула руки — склонившийся над ней бандит приложил к ее телу раскаленный утюг.

— Не прикидывайся, сука! — зашипел он каким-то тонким, неестественным голосом, увидев, что она очнулась. Женщина не ответила, только с шумом вдохнула в себя воздух.

— Молчи, — сдавленным голосом продолжал бандит, — а то прикончу! Его широкая, пахнущая табаком ладонь зажала ей рот. Бандит замахал утюгом прямо перед ее лицом. От утюга даже на расстоянии исходили горячие волны.

— И кончай прикидываться, — опять зашипел он, увидев, что она закрыла глаза, — а то еще не так будет!

— Пусти, — услышала она грубоватый голос.

Над ней склонился второй бандит. Как бы в подтверждение сказанного он поиграл длинным сверкающим от вечерних лучей лезвием финки, запугивая женщину. Рука, державшая нож, была в перчатке, но Валентине Прокопьевне бросилась в глаза необычная татуировка: между перчаткой и задравшимся рукавом костюма красовалась голая женщина, попиравшая ногами сердце.