Он не хотел предавать

— Пошел ты к чертовой матери со своими советами!

Любовь сделала какое-то движение — то ли хотела удержать его, то ли дать адвокату оплеуху, но не смогла — руки опустились, силы ее покинули. Она, уже не сдерживаясь, разрыдалась. Дрозд постоял минутку, словно вспоминал, не забыл ли что-нибудь. Взял со стола папку с документами, спрятал в кейс:

— Всего хорошего.

Адвокат направился к двери.

— Вам меня не жаль! Вы не любите меня, я вам никогда не нравилась! — крикнула Любовь ему вслед.

Дрозд не ответил. На Любовь накатила волна яростного бешенства, душащей злобы. Она заорала, осыпая адвоката намеками на его мужскую и профессиональную несостоятельность. Затем упала на стул и снова зарыдала.

Она не знала, сколько просидела на стуле, боясь пошевелиться. Слезы высохли. Душа пересохла, как колодец. Казалось, все чувства вылились со слезами, не осталось ни страха, ни отчаяния, ни надежды. Одна пустота. Из состояния прострации ее вывела хозяйка, заглянувшая проведать, все ли в порядке. Люба ответила: «Да». Хозяйка привезла со станции пачку свежих газет. Люба сказала: «Оставьте, я потом почитаю». Хозяйка спросила: «Ваш гость так быстро уехал?» — «Он и не приезжал», — машинально ответила Люба. Хозяйка недоуменно посмотрела на нее: «А мне показалось, будто подъезжала машина. Я видела из окна моего дома машину». Люба ответила: «А-а, я и забыла. Это был не он, другой».

Затем она выпила залпом бокал вина, забрала с собой наверх бутылку, заперлась в спальне, села по-турецки на кровать и открыла ноутбук.

Ей не нужен адвокат! Кто сказал, что ей нужна помощь адвоката? Много он понимает, этот жирный Дрозд. Ей нужна помощь человека, который безоговорочно и безоглядно ей верит.

Все бросили, все предали, все отреклись. Один он не предавал ее никогда. Юрий Малышев. Вот кто нужен ей.

Срочно!

2

— Владимир Сергеевич, можно?

Генерал-майор разговаривал по телефону и сделал Гольцову жест: обожди.

Георгий извинился и закрыл дверь. Нетерпеливо помыкался перед кабинетом, прошелся вперед-назад по приемной.

— Что случилось? — подозрительно спросила Зиночка, изучив радостно-взволнованную физиономию Гольцова. — Хорошие новости?

Ко всяким новостям она относилась с опаской.

— Неплохие… Кстати!

Георгий поставил на стол перед Зиночкой зеленого деревянного попугая:

— Забыл отдать. Это тебе сувенир с Сен-Мартена. Ручная работа.

— Ой, какая прелесть.

— Тебе нравится?

— Честно? Нет. Но ценю как память.

Гольцов не прореагировал, и Зиночка встряхнула кудряшками:

— Так и знала, что не поймешь! Не о Сен-Мартене, дубина! Память о тебе.

— А чего — обо мне? — удивился Гольцов. — Обо мне вечную память справлять пока рано. Вроде.

— Ну и шутки, — обиделась Зиночка. — И твой попугай такой же наглый и самоуверенный.

На ее столе брякнул телефон.

— Иди, вызывает, — кивнула она на дверь шефа.

Полонский взглянул на сияющую физиономию Гольцова и сразу помрачнел:

— Что еще случилось?

— Вы не поверите! Кричевская разыскивает Малышева!

Брови Полонского поползли вверх.

— Как — разыскивает? Она что, не в курсе, что…

— В том-то и дело, оказывается, нет! Ничего о нем не знает! Читайте, вчера пришло на электронный ящик Юры.

…Не прошло и пяти часов, как они с Михальским распрощались после посадки в Шереметьеве, как Яцек позвонил на мобильный и попросил Гольцова немедленно приехать в «Кондор». Дело, мол, такое, что нужно видеть все своими глазами, никакие объяснения не помогут.

Георгий примчатся как на пожар. Торжествующий Михальский потащил его за собой наверх. С той ночи, когда они втроем с Мочаловым устроили у Яцека «совет в Филях», винчестер Малышева оставался подключенным к компьютеру Яцека. Вернувшись из Франции, Яцек не сразу, но залез забрать свою почту: попутно открылась и почта Малышева. Яцека удивило, что на адрес покойника пришло одно непрочитанное сообщение. Полюбопытствовал, открыл. А когда открыл…

— Минуту протирал глаза, потом рванул звонить тебе.

Любовь Кричевская писала Юре:

«Милый друг! Я помню нашу последнюю встречу и те слова, что вы сказали мне на прощание. Я знала и боялась, что вы станете ненавидеть меня за то, что сломали из-за меня свою жизнь. Простите. Мне необходимо многое вам объяснить. Приезжайте! Приезжайте! Наконец я по-настоящему распрощалась со своим прошлым, я свободна. Мы будем вместе, только вы и я.

Милый Юра! Если вы не приедете, это будет означать, что вы потеряны для меня навек, как несбывшаяся мечта. Это очень больно. Но даже если вы решите не приезжать, знайте: ваш светлый образ останется единственным прекрасным воспоминанием, которое у меня есть.

Я не в Париже и не хочу туда возвращаться. Я сама не знаю, что со мной и где я. Как лодка, которую несет по волнам, никаких ориентиров поблизости. Вы — мой далекий маяк, которого я не вижу, но знаю, что он где-то есть. Стоит на скале в бурном море и спасает таких непутевых мореходов, как я. Не волнуйтесь, я вас жду, и буду вас ждать, как и обещала. Но все же постарайтесь приехать скорее. Ваша Л. К.».

— Гадина! — не выдержал Георгий. — Смотри, как пишет: «вы… сломали из-за меня свою жизнь». Будто он сам сломал, никто его об этом не просил!

— Как ты думаешь, если бы Малышев получил это послание раньше. Он бы ответил?

— Думаю, да… Не знаю…

— Даже если бы ненавидел ее?

Георгий промолчал.

— И смотри, она ему не доверяет, — сказал Яцек. — Говорит «приезжай», а координаты не дает. Она не такая наивная.

— Это наглая, самоуверенная и очень хитрая дура.

Яцек рассмеялся.

— Заговорил как Мочалов, — сказал он, похлопав Гольцова по спине.

— Она где-то на море, — вслух подумал Георгий.

— Почему ты так решил?

— Ассоциации с морем. Лодка, маяк, мореход…

— Может, ее даже нет во Франции, — предположил Михальский. — Может, она из Лихтенштейна пишет?

Эта версия выглядела настолько вероятной, что не возникало желания даже обсуждать ее: зачем в самом начале игры портить настроение?

…Дочитав письмо Кричевской, генерал-майор снял очки, потер переносицу.

— Выкладывай свои мысли, — обратился он к Гольцову. — По глазам вижу, что уже чего-то напридумывал.

Стараясь казаться объективным и не выдавать нетерпеливую дрожь в голосе, Георгий сухо изложил свои доводы. Кричевская думает, что Малышев жив. Это первое. Кричевская предполагает, что Малышев захочет с ней встретиться, — это второе. Что из этого следует? Назначить Кричевской встречу от имени Малышева и взять ее — это третье. А чтобы не вышло, как в прошлый раз с адвокатом, подстраховаться, правда, он еще не придумал как. Это четвертое…

Полонский слушал внимательно.

— Невозможно установить, откуда писала? — спросил он.

— Бессмысленно. Могла отправить из любого Интернет-кафе. Но я думаю, что Кричевская еще во Франции.

— Почему?

— В прошлый раз ее арестовали в аэропорту. После встречи со мной в Бобиньи она в панике. Вряд ли захочет дважды наступить на одни грабли. Я думаю, она сидит в провинции и не высовывается. По-французски она говорит свободно, так что ее можно принять за свою.

— Ты же говорил, она наглая. Неужели не рискнет выехать из страны? Границ нет.

— Она ждет Малышева. На островах его ждать неудобно. Вдруг объявится во Франции — снова мотайся туда-сюда.

Полонский взъерошил волосы, сжал ладонями седые виски.

— Значит, думаешь, она во Франции?

— По крайней мере, в Европе точно.

Шеф о чем-то размышлял.

— Как вы думаете, Владимир Сергеевич, стоит ей ответить? От имени Малышева?

Казалось, шеф не расслышал вопроса. Постукивая ручкой о стол, он спросил:

— Гольцов, ты случайно в живописи импрессионистов не разбираешься? Не ходил в детстве в детскую художественную школу?

— Нет. Я на барабане играю. Вы же знаете.