Леди-бомж

Окна и в бракосочеталище еще были темны и наморожены. Чичерюкин постучал в дверь торжественного входа, с крыльцом как у теремка, дверь со скрипом отомкнула и отворила какая-то тетка в дубленке и цыганской шали, курившая «беломор», и буркнула:

— Опаздываете!

Она открыла щиток на входе, щелкнула рубильником и включила освещение на крашенной белой масляной краской лестнице. Мы пошли вслед за нею на второй этаж В парадном зале она нырнула в боковую дверцу, Туманский помог мне снять шубу, разоблачился и сам, и мы огляделись. Мы — это Элга и Чичерюкин и, конечно, Гришуня, который тут же полез под дубовый стол, украшенный деревянным гербом с двухголовым ореликом. Охрана осталась внизу.

На окнах висели шторы малинового цвета, на затоптанном паркете лежал красный коврик, над столом висели портрет Президента, распятый триколор и вышитое разноцветное полотнище с гербом города двумя серебряными воблочками, якорем, алебардами и пищалями, которые намекали на то, что во все времена местные сапожных дел мастера вкалывали на армию.

В углу на треноге стоял фотоаппарат «Зенит» со вспышкой.

В другом углу был виден магнитофон с колонками.

— Ну и богадельня — проворчал Сим-Сим.

— Самое то! — возразил Чичерюкин — Шито-крыто, с полной гарантией!

— А что мне делать с обручалочными колечками? — спросила Элга, вынув из кармана две коробочки.

— Кольца давайте сюда! — сказала тетка, выходя из боковушки У нее были золотые зубы, крашенная перекисью до льняного цвета голова, на голубом костюме через плечо — трехцветная державная перевязь с золотыми кистями, отчего она стала похожа на боевое знамя какою-нибудь гвардейского полка.

Тетка встала за стол и скомандовала:

— Паспорта!

Чичерюкин положил перед нею оба паспорта. У Сим-Сима был затрепанный, а у меня новенький, персонально от Нефедова.

— Свидетели на месте?

— А как же, я и она, Эльвира Михайловна… — сказал Чичерюкин, кивнув на Элгу.

— О, да! Я имеюсь! — сказала та нехотя.

— Минуточку — сказала Эльвира (ну конечно, меня бракосочетать могла только персона с таким идиотским имечком!) — Я не понимаю…

Она пролистала какую-то папку.

— Невеста была заявлена совершенно под другой фамилией, именем и отчеством. Как вы это объясняете?

— Та передумала — добродушно сказал Сим-Сим — Вам-то не все равно?

— Не положено… — Тетка зыркнула глазками.

— Айн момент! — сказал Чичерюкин, ухватил ее под локоток и уволок в боковушку. Я не знаю, как эту даму уламывал наш безопасник и во сколько это ему обошлось, но вернулась она с ним совершенно невозмутимая и сказала.

— Только в порядке исключения и. уважения… Она уставилась на меня, как замороженная, совершенно рыбьими холодными глазами, и я поняла — признала она некую Л. Басаргину наконец, и не только по паспорту. Но погнала процедуру бесстрастно и заученно. И похоже, слегка взбрыкнула лишь для того, чтобы выжать из нашего Чичерюкина еще кое-какой наварчик. Потому что все у нее было готово — и бланк свидетельства о браке, и печати, и даже штемпельная коробочка с черной краской, каковой она и тискала в наших ксивах.

Заминка вышла, только когда она спросила:

— Брачующаяся согласна взять фамилию мужа или сохраняет девичью?

— Я — Басаргина… — твердо сказала я.

— Бред собачий! — резко сказал Сим-Сим. — Туманская. Лизавета Юрьевна Туманская. От сего момента и до конца Разве ты забыла? Мы же договорились.

Ни о чем мы с ним не договаривались. Но устраивать базар по этому поводу было бы нелепо. Да и смешно.

Конечно, в этот миг я испытала, наверное, именно то, что испытывают тысячи влюбленных дур, которые наконец понимают, что их почему-то заставляют не только трахаться безоговорочно и рожать наследников, но и навсегда отбирают у них фамилии их родителей и прочих предков.

И наверное, я бы должна радоваться и гордиться сим фактом, поскольку это было лишь тавро, которым клеймят заарканенную кобылку, как бы взамен той узды и того хомута, в который охотно и добровольно сует свою голову и шею супруг, обязующийся отныне честно волочь свой воз, но никакой радости от того, что я уже не Басаргина и никогда ею больше не буду, я не испытала.

Больше того, я умудрилась уклониться от брачного поцелуйчика, и Сим-Сим ободрал своей щетиной мне ухо. И на меня накатило то самое какое-то отчаянно веселое бешенство, которого я всегда боялась в самой себе. Все было не то и не так. И дело было не только в Сим-Симе. Я совершенно не сомневалась в том, что он меня любит. Может быть, не так, как ту, первую. Но в этом я обмануться не могла. Какой то странный, непонятный мне расчет крылся за всем этим, каким-то судорожным, скоропалительным бракосочетанием, без которого я могла бы и обойтись еще долго, в том, как он рявкнул насчет фамилии, и в том, что это совершается втихую.

В общем, я закусила удила!

— Снимочек делаем? — деловито осведомилась Эльвира, подходя к треноге.

— Нет… — фыркнул Сим-Сим, уже держа мою новую шубу на весу.

— Будем! — радостно объявила я. И был снимочек.

— Имеется шампанское… — неуверенно заметила тетка.

— Обязательно! — даже затанцевала я. И заставила всех пить какой-то фальшивый полулимонад из казенных бокалов.

— А музыка? Музыка! — Я уже сама ткнула в клавишу магнитофона, и рубинштейновская эпиталама громыхнула на все еще спящее здание.

В общем, Сим-Сим выволок меня оттуда чуть не за шкирку.

— Домой? — спросил озадаченный Чичерюкин.

— Черта лысого! — заорала я. — Где же цветы? Хочу цветы!

Туманский пожал плечами, и с этой минуты не возникал. Цветы мы нашли в киоске на железнодорожном вокзале, это, видно, было то, что не успели толкнуть в Москве и сплавили сюда — уже привядшие колумбийские розы и какие-то жесткие, словно металлические, соцветия, похожие на птичьи клювы. На вокзале же страдающий с передёру Сим-Сим присосался к реанимационному пиву и даже остограммился с Чичерюкиным.

Потом я заставила их гнать джип на кладбище, где зима все замела и переменила, и мы долго искали могилу Панкратыча, а потом я достала в уже открывшейся конторе лопаты, и мы расчистили усыпальный камень и все вокруг последнего пристанища дедульки.

Гришка лепил снеговика из липучего свежего снега, а Элга искоса задумчиво поглядывала на меня, но ни во что не вмешивалась.

Мы положили цветы на дедов камень и побрели от него на выход. Было уже совсем светло, и все вокруг сияло и лучилось от девственной белизны, и снег беззвучно осыпался с лип и дубов на аллеи. Гришка расшалился, и его то и дело приходилось выковыривать из сугробов.

Возле кладбищенских ворот именно на том самом месте, где когда-то поджидала нас с Иркой Гороховой красная «восьмера» Зюньки, пофыркивала мотором белая «Волга» с двумя мощными радиоантеннами и синим «маяком» на крыше. Возле машины стояла и покуривала коренастая женщина, которая казалась квадратной от серо-белой песцовой шубы и такой же шапки, она обернулась на наши шаги и голоса — это была она, Маргарита Федоровна Щеколдина, бывшая судья, а ныне хозяйка города. Она сняла очки и уставилась на нас. Сим-Сим шел первым, прихрамывая и заметая полами снег, она шагнула к нему навстречу, стягивая перчатку, и почти запела:

— Боже мой! Какие люди! А я, как всегда, обо всем узнаю последней… Нехорошо, нехорошо! Мы, конечно, не по вашим масштабам, но могли бы и зайти, а? Чайку бы попили!

Туманский вежливо снял свою шапку и поцеловал ей руку.

— Спешим, знаете ли… Дела-делишки…

— Я слыхала, вы болели… Пожарники докладывали, что-то у вас там горело? Что-то ремонтируется… Может быть, мы можем помочь? Есть прекрасные мастера, материалами не обидим…

— А… пустое! Все в полном порядке… Она топталась перед Сим-Симом, но темные зрачки, как сверла, вонзались в меня, и улыбка как бы замерзла на ее умело подкрашенных губках. За то время, что я ее не видела, она явно посвежела, помолодела, во всяком случае, широкое лицо уже не было таким рыхлым, как раньше, и было понятно, что она тщательно следит за собой. Не знаю, специально это было сделано или нет, но, когда она вскинула руку, чтобы поправить шапку, на запястье отсветил серебром тот самый браслет с армянской бирюзой, который когда-то брала из ее шкатулки и примеряла я. И от этого я тоже как бы заледенела.