Косвенные улики

— Боюсь, что все это не так скоро кончится, — сказал я. — Мне кажется, что все чересчур просто. Так не бывает. И уж очень прямые улики. И все неотразимые, как на подбор. Я начну допрос, а ты посмотри на него. Понаблюдай, а потом вместе подумаем. Я ничего особенного не буду спрашивать. Считаю, что до окончательного заключения экспертизы это не нужно. Сейчас мы постараемся выяснить, чем он занимался весь вчерашний день, до возвращения домой его племянницы. Кстати, я совершенно уверен, что она меня не обманула, когда сказала, что он спал.

Я велел ввести Власова. Он вошел, громко стуча деревяшкой, сел на стул и спросил:

— А что, курить не положено?

Я принес из дежурки его «Прибой». Никаких других папирос он не признавал. «Странно… — подумал я, — странно допрашивать человека, о котором знаешь все, до самой последней привычки. Иной раз кажется, что даже и образ мыслей его тебе известен. Смотришь на него и словно видишь, как медленно, неловко ворочаются нехитрые мысли в его голове».

Я начал допрос:

— Скажите, Власов, чем вы занимались вчера в девять часов утра?

Вопреки моему ожиданию он не ухмыльнулся и не подпустил по обыкновению шутку. Арест окончательно протрезвил его, и теперь он сидел прямо, чуть откинув голову назад, смотрел куда-то поверх меня. Отвечал сухо и сдержанно. Ни одного лишнего слова. На мой первый вопрос он ответил так:

— Спал. Проснулся в шесть, покурил, выпил воды из колодца, похолоднее, и снова лег. Потом пошел в магазин похмеляться.

— С кем похмелялись?

— С Федькой и Степкой. Фамилий не знаю.

— Что делали дальше?

— Пил водку. Потом спал на лавочке за магазином. Потом снова пил.

— Откуда у вас деньги?

— От пенсии осталось немного.

— Во сколько вы пили во второй раз.

— Вечерело. Думаю, часов в шесть.

— Что было потом?

— Пошел домой спать.

— Ни с кем не останавливались, не разговаривали? Кто вас видел?

— Да все.

— Кто может подтвердить ваши слова?

— Все и Анька, продавщица в бакалее.

— Во сколько вы пришли домой и что делали дома?

— Пришел в половине седьмого. Точно. Посмотрел на часы, покурил и лег спать до утра.

— Ни разу не просыпались?

— Ни разу. Не имею привычки.

На все мои вопросы он отвечал равнодушно, ровным голосом, спокойно покуривая и не глядя на меня.

Я приказал увести арестованного.

— Ну, что скажешь, товарищ Зайцев?

Он пожал плечами.

— Да… Непонятно. А, главное, удивительно спокоен. За весь допрос ни один мускул на лице не дрогнул. Такое впечатление, что ему на все наплевать. У него какая группа инвалидности?

— Первая.

— А с головой все в порядке?

— Психически он нормален, но после контузии у него часто бывают головные боли, припадки. Нервы у него не в порядке.

— Как ты думаешь, — задумчиво спросил Зайцев, — его можно судить, если удастся доказать его виновность?

Я неуверенно пожал плечами.

— А может, вместо колонии его определят в больницу для душевнобольных? Очень просто! Судебно-психиатрическая экспертиза определит, что преступление совершено в невменяемом состоянии и прочая, и прочая… Его, конечно, признают социально опасным и уложат на год-другой в уютную лечебницу, а там подлечат и выпустят. Может такое быть, как по-твоему?

— Вполне может, — подумав, ответил я.

— Поэтому он и спокоен, — заключил Зайцев, — знает, что, если преступление раскроется, это ему ничем серьезным не грозит.

— Может быть, ты и прав, — сказал я, — только все это на него непохоже. И подумай сам, какие у него могли быть счеты с Никитиным? Что им было делить? За что он мог его убить? Нет. Не похоже все это на правду. Знаешь, у меня такое впечатление, что за этим убийством стоят очень серьезные люди, а Власов или использован как пешка, или вообще ни при чем, просто стечение обстоятельств.

— А гильза в колодце? — спросил Зайцев.

— Да, в конце концов, могли через забор кинуть и нечаянно попасть. А насчет ружья я мог и ошибиться. Я же говорил тебе, что в охотничьих ружьях почти ничего не понимаю. Сроду не был охотником.

Эксперты не обнаружили на гильзе ни одного отпечатка пальцев, а на ружье только старые отпечатки Власова. Эксперт считал, что из этого ружья был произведен выстрел пулей несколько часов назад. Но еще раз повторяю, ни одного свежего отпечатка пальцев вообще. Но и пыли на ружье не было…

Все это казалось мне какой-то неразрешимой головоломкой. Пожалуй, единственное, в чем я не сомневался, — это был сам Егор Егорович. Не мог он совершить убийства. Тем более так продуманно, заботясь о том, чтобы не оставить следов на оружии.

В тот день я решил его больше не допрашивать. Я сказал секретарю, чтобы заготовила повестки для тех двоих, что сегодня утром пили вместе с Власовым, потом наметил для себя еще несколько дел: первое — пойти к Никитиной и поговорить с ней, второе — встретиться с Агеевым (как-никак они были друзьями с Никитиным); третье — еще раз поговорить с племянницей Егора Егорыча и, наконец, встретиться с Леной Прудниковой. Свое последнее дело я рассчитывал выполнить уже в свободное от службы время, после работы.

Глава VI

Мое свидание с Никитиной прошло совсем не так, как я ожидал.

Она встретила меня на крыльце небольшого, ладного дома, построенного Никитиным года три или четыре назад в Овражном переулке. Направляясь к ней, я подготовил заранее несколько вопросов. Первый из них и самый, на мой взгляд, щекотливый, я задал сразу, пока мы проходили в комнату:

— Настасья Николаевна, а почему вы не пошли вчера в кино? Почему Владимир Павлович смотрел фильм один? Он разве не приглашал вас?

Она повернула ко мне бледное, иссушенное страшной ночью лицо.

— Почему вы меня об этом спрашиваете? Разве это ему поможет?

— Это может помочь нам, то есть следствию.

— При чем здесь следствие? — взмолилась она. — При чем здесь все это, когда его нет?

— Не сердитесь, Настасья Николаевна, давайте я лучше сварю кофе. Возьмите себя в руки. Вам необходимо выпить кофе. Вы ведь не спали. — Я понимал, что не имею права на такое поведение, мы не настолько близко знакомы, но она была так плоха, что тут уж было не до церемоний.

Мы прошли на кухню. Она показала мне банку с кофе. Я налил воды в кофейник, поставил на плиту и зажег газ. Никитина села к столику у окна и положила руки на стол, покрытый цветастой, уютной клеенкой. Я открыл банку. Вкусно запахло чуть пережаренным кофе.

Когда вода в кофейнике закипела, Настасья Николаевна встала и заварила кофе. Потом достала из шкафа молоко, печенье, чашки.

Вид ее говорил о том, что она поняла неизбежность и нужность моих вопросов и внутренне собралась, приготовилась отвечать. Меня немного смутило то, что она так быстро преобразилась.

— Настасья Николаевна, — сказал я, отпив кофе, — вы должны понять, что я не из праздного любопытства сижу сейчас здесь и собираюсь терзать вас вопросами. Если б все зависело от меня, то я бы вообще не стал вас беспокоить или, во всяком случае, не сейчас. Но следствие ждать не может. Нам дорога каждая минута. Мы не знаем, кто преступник. Может быть, сейчас он уже бежит из нашего города. И если это так, то найти его будет намного сложнее. И кто может гарантировать… Вы должны нам помочь.

— Хорошо, хорошо… Я понимаю. Вы можете спрашивать.

— Скажите, пожалуйста, — я повторил свой вопрос, — почему Владимир Павлович был в кино один?

— Я плохо себя чувствовала и поэтому осталась дома.

— Ясно. — Я сделал вид, что этот ответ меня вполне удовлетворил. На самом деле мне показался странным тот факт, что Никитина застрелили в двухстах шагах от дома, а Настасья Николаевна появилась в милиции только двадцать или тридцать минут спустя после убийства. Если она была дома, то не могла не слышать выстрела и всей беготни. Такое настолько редко случается в нашем городе, что просто невозможно было ей не обратить на все это внимания. К тому же, как бы она ни относилась к мужу, но хоть чуть-чуть должна была ждать. Обо всем этом потом, решил я и задал Никитиной следующий вопрос: