Дело длинноногих манекенщиц (Сборник)

Наконец я выпрямился, потянулся и зевнул, лениво озираясь вокруг, как человек, нехотя пробуждающийся от романтических грез. Там действительно кто-то стоял, отгородившись от меня деревом, на которое он оперся плечом, но дерево оказалось слишком тонким, так что мне была видна в профиль вся его фигура, рассеченная темной вертикальной полосой ствола.

Я двинулся дальше, свернул направо на Лейдерстраат и поплелся, время от времени задерживаясь у витрин. Потом зашел в прихожую одного из магазинов и стал разглядывать выставленные там фотографии столь художественно выразительной натуры, что в Англии хозяин такого магазина моментально очутился бы за решеткой. Что еще любопытно, стекло витрины являло почти идеальное зеркало. Тот человек был теперь примерно в двадцати шагах и сосредоточенно вглядывался в закрытую жалюзи витрину, если я не ошибаюсь, зеленной лавки. Серый свитер, серые брюки, никаких особых примет, только это и можно сказать: серая безымянная личность.

На следующем углу я снова свернул вправо, мимо цветочного рынка над каналом Сингел. Остановившись перед лотком с гвоздиками, я выбрал и купил несколько штук. В тридцати ярдах от меня серый человек тоже разглядывал лоток, однако сказалась либо скупость, либо отсутствие таких командировочных, как у меня, во всяком случае, он ничего не покупал, только стоял и смотрел. У меня было ярдов тридцать преимущества, и, еще раз свернув вправо – на Вийцельстраат, – я резко ускорил шаг, пока не достиг какого-то индонезийского ресторанчика, вошел и закрыл за собой дверь. Портье, вероятно пенсионер, приветствовал меня весьма любезно, но не сделал никаких попыток приподняться из-за своего столика.

Несколькими мгновеньями позже мимо застекленной двери прошел серый человек. Он прошел совсем близко, и можно было разглядеть, что он старше, чем мне поначалу показалось, пожалуй, уже за шестьдесят, и надо отдать ему должное: для мужчины таких лет он демонстрировал необыкновенную прыть. Вид у него был озабоченный.

Я натянул плащ и пробормотал портье несколько извиняющихся слов. Он улыбнулся и произнес: “Доброй ночи!” – так же приветливо, как только что «Добрый вечер». Видимо, заведение было битком набито. Выходя, я приостановился на пороге, извлек из одного кармана свернутую фетровую шляпу, из другого – дымчатые очки в тонкой металлической оправе, и напялил их на себя. Шерман преображенный – хотелось верить, что так.

Он был теперь примерно тридцатью ярдами дальше и действовал с удивительной торопливостью, то и дело притормаживая, чтобы заглянуть в какие-нибудь ворота или двери. Собравшись с силами, я припустил через дорогу и благополучно добрался до тротуара, хотя любовь шоферов ко мне изрядно поуменьшилась. Держась немного сзади, теперь уже я ровным шагом прошел за серым человеком ярдов сто, когда он внезапно остановился, явно борясь с сомнениями, а потом резко повернулся и отправился обратно почти бегом, но на сей раз заглядывая в каждый встречный ресторан. Вошел он и в тот, что я так мимолетно посетил, и вышел секунд через десять. Затем забежал в боковую дверь отеля Карлтон и вынырнул в парадную, что не добавило ему популярности в глазах персонала, потому что отель Карлтон вовсе не тоскует по старым оборванцам в свитерах, использующим его фойе, чтобы сократить себе дорогу. Войдя в еще один индонезийский ресторан на поперечной улице, он тут же появился оттуда с унылым видом человека, которого выкинули за дверь. Наконец, отчаявшись, он забрался в телефонную будку, а когда вышел из нее, выглядел окончательно присмиревшим. И занял пост на трамвайной остановке на Мунтплейн. Я присоединился к очереди. Первым подошел трехвагонный трамвай номер шестнадцать с табличкой конечной остановки Центральный стадион. Серый человек сел в первый вагон. Я во второй и сразу прошел вперед, откуда мог держать его в поле зрения, одновременно устроившись так, чтобы быть как можно незаметнее, если бы он вдруг заинтересовался попутчиками. Однако беспокойство было напрасным: отсутствие интереса к другим пассажирам было у него абсолютным. Судя по переменам в его лице, каждая из которых выражала новую степень подавленности, а также по тому, что он то сплетал, то расплетал пальцы, передо мной явно был человек, занятый другими, более важными проблемами, и, не в последнюю очередь – той, сколько сочувствия и понимания может он ожидать от своих хозяев. Человек в сером вышел на Дам. Дам, главная площадь Амстердама, полна исторических памятников, таких, как королевский дворец и Новый Собор, который так стар, что его надо все время подпирать, чтобы не рухнул, но в этот вечер серый человек не удостоил их даже взглядом.

Он свернул в сторону доков, вдоль канала Одезейдс Ворбургваль, затем углубился в лабиринт улочек, которые, вели все дальше в квартал торговых складов, одну из достопримечательностей Амстердама, отсутствующих на туристских схемах. Лучшего объекта слежки мне никогда не попадалось; он не глядел ни направо, ни налево, ни тем более назад. Я мог бы ехать на слоне в десяти шагах, а он бы даже не заметил этого. Приостановившись на углу, я смотрел, как он шел узкой, плохо освещенной и особенно неказистой улицей, по обе стороны которой тянулись магазины, высокие пятиэтажные дома, двускатные крыши которых едва не смыкались с теми, что были напротив, невольно навевая клаустрофобию, мрачные опасения и какие-то зловещие предчувствия, которые совсем не доставляли мне удовольствия.

Из того, что серый человек пустился теперь тяжелым бегом, можно было понять, что он близок к цели своего путешествия. Так и оказалось. Посреди улицы он взбежал на забранное перилами крыльцо, достал ключ, отворил дверь и исчез внутри одного из промтоварных магазинов. Я пошел дальше неторопливо, но не особенно медленно и мельком глянул на вывеску над дверью магазина. На ней виднелась надпись: «Моргенштерн и Муггенталер». Никогда не слышал об этой фирме, однако такие имена уже не забудешь. Не замедляя шага, я пошел дальше. Надо признать, этот номер отеля не был необычайным, впрочем, и сам отель не был чем-то выдающимся. Его маленький обшарпанный и облезлый фасад отнюдь не привлекал взгляда и точно такой же была комната. Неказистая мебель – узкая кровать и раскладное кресло были тяжко обременены годами, судя по всему, их лучшие времена давно миновали, если у них вообще когда-нибудь были таковые. Ковер потерт, но несравненно меньше, чем портьеры и покрывало на кровати. Соседствующая с комнатой ванная – не больше телефонной будки. Однако от полного краха спасали эту комнату два за все вознаграждающие элемента, которые даже самой мрачной тюремной камере придали бы некоторую привлекательность. Мэгги и Белинда, сидящие рядом на краю кровати, посмотрели на меня без энтузиазма, когда я уныло опустился в кресло.

– Попугайчики-неразлучники, – произнес я. – Одни в развращенном Амстердаме. Все в порядке?

– Нет, – в голосе Белинды слышалась нотка решимости.

– Нет? – я изобразил удивление.

– Ну, посмотрите сами на это, – она обвела комнату жестом. Я посмотрел.

– И что же?

– Вы бы могли тут жить?

– Ну, откровенно говоря, нет. Однако отели высшего разряда, для тех, кто занимает руководящее положение, например, для меня. Для двух скромных машинисток эта квартирка вполне подходяще. А двум молодым девушкам, не являющимся машинистками, за которых себя выдают, это обеспечивает такую полную анонимность, какую только можно пожелать… – Я прервал тираду. – По крайней мере, есть у меня такая надежда. Допускаю, что пока вас никто не подозревает. Узнали кого-нибудь в самолете?

– Нет, – ответили обе одновременно, одинаково покачав головой.

– А на Схипхоле?

– Нет.

– Кто-нибудь особенно интересовался вами в аэропорту?

– Нет.

– Эта комната прослушивается?

– Нет.

– Вы были в городе?

– Да.

– За вами следили?

– Нет.

– В ваше отсутствие номер не обыскивали?

– Нет.

– Ты выглядишь веселой, Белинда. – Нельзя сказать, чтобы она смеялась, но испытывала мелкие трудности с лицевыми мышцами. – Ну, говори. Я тоже хочу повеселиться.