Румпельштильцхен

— Викки, — измученно проговорил я, — мне надо идти.

— Нет, — отозвалась она, — не надо.

— Мне действительно…

— Останься на ночь.

— Не могу.

— Нет, можешь.

В тот момент я думал и о том, что в девять утра мне нужно будет быть уже в офисе. Я думал также и о том, что если бы моей собственной дочери было бы теперь шесть лет, то мне вовсе не хотелось бы, чтобы она, проснувшись утром часов в восемь, обнаружила бы голого чужого мужчину, бреющегося к тому же в ванной у ее матери. И еще я думал о том, что с меня этого уже достаточно. Мне казалось, что полученного сегодня мне с лихвой хватит на очень долгое время и даже еще останется про запас.

— Останься, — прошептала она и опять настойчиво припала ко мне губами.

— Викки, милая, я люблю тебя, но…

— Нет, ты меня не любишь, — возразила она мне.

— Радость моя, я…

— Тогда останься.

— Я не могу больше…

— Останься, если любишь меня.

— Нет…

— Ну пожалуйста.

— Я не могу…

— Мэттью, пожалуйста, останься Мэттью, ну пожалуйста, дорогой, не уходи любимый, пожалуйста, Мэттью, пожалуйста…

Ее голос мелодично и завораживающе мурлыкал над моим обессилевшим телом, а затем она быстро и решительно поднялась надо мной: «Пожалуйста, Мэттью, малыш останься со мной ну малыш ну скажи мне „да“ ну пожалуйста Мэттью…», — она бормотала это, глотая слова, она приказывала и умоляла одновременно, это была возбужденная дикая самка со слишком разыгравшимся аппетитом, чтобы этот голод можно было так запросто утолить — примерно так я думал тогда. Когда же наконец она признала свое поражение, когда она наконец поняла, что даже этим умоляющим ртом ей не удастся добиться от меня даже сколь-нибудь призрачного намека на желание вновь обладать ею, она вновь переменила положение, и теперь, усевшись на меня сверху, Викки осторожно взяла мое лицо в свои ладони, наклонилась вперед и начала нежно целовать меня в губы и щеки: «Мэттью, просто останься здесь со мной, ладно? — упрашивала она. — Я обещаю, что больше ничем не потревожу в тебя, я только хочу заснуть в твоих объятиях, ты ведь сделаешь это ради меня, Мэттью, Мэттью, ты просто скажи мне, что ты останешься здесь ради меня, ну пожалуйста, Мэттью», — слова ее перемежались теми трепещущими поцелуями и легкими прикосновениями ее языка. На часах было уже десять минут четвертого. Я медленно и крепко поцеловал Викки в губы, а затем снял ее с себя и заглянул в ее глаза.

— Викки, — снова заговорил я, — мне на самом деле нужно идти.

— О'кей, — вдруг резко ответила она, — замечательно, — она быстро отодвинулась и, повернувшись спиной ко мне, натянула на себя простыню.

— Ведь у меня вся одежда дома…

— Ну конечно.

— Одежда, в которой мне идти на работу…

— Ну да.

— И кейс…

— Но что же ты тогда не уходишь? — спросила она.

— Викки, — сказал я, — мне было бы очень неудобно, если бы твоя дочь застала меня здесь, когда…

— Зато ты кажется не очень-то смущался, когда трахал меня, — отпарировала она.

— Викки…

— А теперь просто уходи, ладно?

Я молча и быстро оделся, а потом подошел к кровати, на которой она осталась лежать, так и не глядя в мою сторону. Я попробовал поцеловать ее на прощание.

— Не стоит, — сказала она.

— Я позвоню завтра, — проговорил я, — точнее, уже сегодня. Ток что попозже сегодня.

— Не утруждайте себя так, — таков был ее ответ.

— Викки, дорогая…

— Спокойной ночи, Мэттью, — перебила она меня.

Я начал было обдумывать, что бы мне ей еще сказать, но потом решил, что лучше не стоит этого делать. Я уже направился к двери спальни, как она проговорила мне вслед: «Ты еще пожалеешь об этом…» Я обернулся и взглянул на нее. Она все так же лежала, и темные ее волосы разметались по подушке, а она даже не взглянула в мою сторону. Я быстро вышел из комнаты.

Живой мне ее больше не суждено было увидеть.

Глава 2

Мой напарник Фрэнк называет «Саммервиль и Хоуп», нашу фирму, юридической лавкой древностей, потому что мы занимаемся всем сразу, а не отдает предпочтение какой-нибудь одной области юриспруденции. В нашей конторе мы работаем втроем — Фрэнк, я и еще молодой человек по имени Карл Дженнингз, который всего год назад получил право адвокатской практики. Обычно мы распределяем всю работу между собой. А если вдруг оказывается, что какой-либо случай требует для своей проработки каких-либо особых навыков и умений, которыми никто из нас не обладает, то мы отдаем это дело на откуп в другую контору. Очень редко мы связываемся с какими бы то ни было судебными разбирательствами, предпочитая оставлять подобные дела тем адвокатам, кто постоянно занимается работой в суде. Кроме нас на нашей фирме есть также секретарь, делопроизводитель, а также машбюро с двумя машинистками, выполняющими работу для Фрэнка, Карла и меня. И только один единственный раз за всю историю нашего существования мы имели дело с криминальным случаем, который до сих пор мы часто вспоминаем как «дело Голдилокс». А утром того понедельника вдруг оказалось, что я сам имею отношение к некоему преступлению, но тогда я еще не подозревал об этом.

Понедельник начался для меня с незапланированного визита одного стопроцентного психа по имени Луи Дюмон, хотя по тому как он выглядел, с первого взгляда признать в нем буйнопомешанного было весьма затруднительно. Он объявился в приемной в десять минут десятого утра, как раз в то время, когда я просматривал утреннюю корреспонденцию. Синтия позвонила мне из приемной по селектору и сказала, что там меня дожидается господин Луи Дюмон. Я попросил ее зайти ко мне на минуту. Синтия Хьюлен родилась и выросла во Флориде, у нее были длинные светлые волосы и умопомрачительный загар, о поддержании которого она фанатически заботилась; ни один выходной не проходил без того, чтобы Синтия не загорала на пляже у воды или же на яхте. Она несомненно была самой красивой из всех работавших в адвокатской конторе «Саммервиль & Хоуп», ей было двадцать четыре года, и она была у нас секретарем в приемной. Фрэнк и я постоянно твердили ей, чтобы она поскорее бросала свою работу, а вместо этого шла бы учиться в школу адвокатов. У Синтии была уже степень бакалавра гуманитарных наук Университета Южной Флориды, и мы бы с радостью взяли бы ее к себе на работу тут же, как только она сдала бы там квалификационный экзамен, дающий право адвокатской практики. Но каждый раз, как мы только заводим об этом разговор, Синтия усмехается и отвечает: «Ну уж нет, хватит с меня этого школьного занудства». Она одна из самых очаровательных молоденьких девушек из тех, кого мне только приходилось когда-либо встречать. К тому же природа наделила ее проницательным умом, умением управлять своим настроением, замечательным чувством юмора и тем типом непорочной внешности, что в шестидесятых годах казался старомодным. И если бы мне сейчас было двадцать восемь лет, то я бы обязательно сделал бы ей предложение выйти за меня замуж, хотя я прекрасно понимаю, что данное желание не очень-то здорово уживается с тем фактом, что моя собственная дочь сейчас всего на одиннадцать лет младше ее. Синтия вошла ко мне в кабинет, закрыв за собой дверь. Я спросил у нее:

— А кто такой этот Луи Дюмон?

— Он сказал, что пришел по поводу наследования недвижимости. А выглядишь ты все-таки ужасно…

— Спасибо. Ему было назначено?

— Нет.

— Послушай, сейчас девять утра, и ты хочешь сказать, что он просто так взял и пришел сюда?

— Сейчас уже девять пятнадцать, и это было именно то, что он сделал.

— Ну ладно, принеси мне это дело, подожди минутку, пока я быстренько посмотрю, о чем там идет речь, а потом уже можешь и его ко мне запускать.

Луи Дюмону, как мне показалось, было лет пятьдесят-пятьдесят пять, а цвет его лица наверняка показался бы уж слишком бледным даже для севера Миннесоты, а уж здесь, во Флориде, он смотрелся просто мертвенно бледным. Мистер Дюмон был практически абсолютно лыс. У него были тонкие, словно очерченные карандашом, усики, а глубоко посаженные беспокойно бегающие карие глазки должны были бы послужить для меня сигналом к тому, что господина Дюмона ничего не стоило вывести из душевного равновесия. Но на часах было только начало десятого, и я был не в состоянии обращать внимание на такие подробности, потому что в ту ночь сон мой длился не более четырех часов. Луи Дюмон молча стоял перед моим столом, пристально глядя на меня, маленький человечек, облаченный в костюм какого-то мрачного оттенка, казавшийся слишком неуклюжим для такого места как Флорида. Наверное, он ждал, что я все-таки предложу ему присесть. Я указал на кресло, и он тут же уселся в него. Говорил Дюмон очень медленно и тихо, чем окончательно и ввел меня в заблуждение. Он рассказал мне, что десять лет назад оспариваемая им ныне собственность принадлежала Питеру Лэндону, доводившемуся ему отчимом, который умер, не успев переоформить завещание и оставив то здание Луи и его сводному брату Джону.