Румпельштильцхен

— Ты были просто неотразима, — сказал я.

— Как ты думаешь, им понравилось?

— Конечно, они все были просто без ума от тебя, — ответил я.

— Я уже как-то подумала об этом, но, ведь нам не дано предугадать…

— А разве ты сама в этом не уверена?

— Нет, абсолютно нет.

— Но ведь ты же сама слышала, какие были аплодисменты, — продолжал я настаивать на своем.

— Да, сегодня они действительно много хлопали, — согласилась со мной Викки.

Автомобильное движение на Люси-Сэкл все больше выводило меня из себя. Из ресторанов выходили на улицу засидевшиеся посетителя, и шумные компании великовозрастных деток съезжались сюда, чтобы присоединиться к сверстникам, веселящимся в двух расположенных недалеко от шоссе дискотеках. Поток автомашин на Сэкл был всегда очень напряженным. Днем здесь было невозможно припарковаться, а ночью — проехать. И вообще, вся эта чертова дорога была одинаково неудобна всегда и для всех, кроме, наверное, владельцев расположенных здесь разного рода маленьких магазинчиков, торгующих сувенирами, а также ювелирных магазинов и множества супермаркетов. Но со Стоун-Крэб на материк можно было попасть лишь по одному единственному шоссе, проходившему по изогнутому мосту, соединявшему Стоун-Крэб с Сабалом; и далее путь пролегал по кольцевой дороге на Люси, а там уж было можно выехать наконец на Кортез-Козвей. Слева от меня неожиданно раздалась автомобильная сирена, и я быстро вывернул руль вправл и тут же тихо выругался, увидев, что с той стороны с нами поравнялась машина с компанией развлекающихся подобным образом подростков; сидевший рядом с водителем парень смотрел в нашу сторону.

— Как ты думаешь, они много разговаривали? — снова спросила у меня Викки.

— Ты о ком?

— О зрителях. Пока я пела.

— Нет, что ты!.. Это не принято.

— Правда?

— Ну… я хотел сказать… а разве ты сама не знаешь?

— Если сказать честно, то нет, — ответила она.

— Что ты имеешь в виду?

— Я никогда не выступала «живьем».

— Никогда?

— Никогда.

— Это когда твои записи стали хитами?

— Да.

— И ты не пела со сцены?

— Нет. — Почему же?

— Эдди был против этого.

— Эдди?

— Мой продьюсер. В «Ригэл Рекордс».

— А-а…

— Эдди тогда все говорил, что это может плохо сказаться на продаже записей. Ему хотелось, чтобы все шли и покупали мой голос в записи. Понимаешь?

— А может быть он в этом был и прав…

— О, разумеется! Знаешь, все-таки три «золотых» диска — это много.

— Конечно, — охотно согласился я.

— Но ты думаешь, я им понравилась, а?

— Они все были просто без ума от тебя.

— А я так волновалась… Это было заметно? То, что я волновалась?

— Ничуть.

— Я бы сейчас с удовольствием бы выпила чего-нибудь, — продолжала она. — И еще мне хочется травки. У тебя дома есть травка?

— К сожалению нет, — ответил я.

— Ну тогда может быть ты не будешь возражать, если мы сейчас отправимся ко мне?

— Ну…

В этот момент я думал о ее дочери. Я думал о том, что у меня дома нет шестилетней дочери, чья комната находилась бы на другой стороне коридора, как раз напротив маминой спальни. Я думал, что в моем доме есть прекрасный большой бассейн, в котором мы могли бы порезвиться перед тем, как приступить к делу более основательно. Я думал, что у меня в спальне стоит замечательная по своей величине, просто-таки королевских размеров кровать, и что как раз в то утро она была застелена свежим бельем, и еще я думал, что нам оставалось только забраться на это царское ложе, чтобы наконец свершилось то, что уже и без того манило нас обоих и в то же время раз за разом откладывалось вот уже на протяжении трех недель — а в действительности же, трех недель и еще двух дней, потому что познакомились мы на открытии галереи вечером в пятницу три недели назад, а сегодня было воскресенье — потому что пришло время в полной мере познать истинный потенциал наших отношений, и одновременно с этим все там же, на моем королевском ложе, сегодня ночью должен был завершиться период наших, так сказать, пробных ухаживаний, и уж там-то, в моем доме никакая шестилетняя девочка-ангелочек не будет бродить ночью по коридору и не станет просить мамочку дать ей попить. Я не хотел ехать к Викки, и мое это «ну…» неприкрыто указывало на это — едва дрогнувший голос и уловимые в нем нотки сомнения, говорящие скорее о нежелательности подобного решения, на самом же деле всегда были верными спутниками ничем непоколебимого упрямства.

— Вот тебе и «ну», — сказала Викки мне в ответ, и оба мы замолчали.

Мы уже ехали по Козвей. Справа и слева от нас простирались воды залива, и из машины мне были видны огни нескольких стоявших на якоре яхт. Мы молчали всю дорогу, пока проезжали по мосту. Я остановился у светофора на пересечении Кортез-Козвей и 41-го шоссе. Молчание начинало затягиваться. К моему дому вела дорога, сворачивающая налево и ведущая на север; к дому Викки шло шоссе, уходившее вправо от перекрестка. А стоять на самом перекрестке у светофора на углу Кортез и 41-го шоссе приходилось всегда долго.

— Но выход-то мы могли бы найти… — я заговорил первым.

— Да?

— Сначала заедем к тебе за травкой, если только за этим дело стало…

— Да?

— А потом вернемся ко мне.

— Угу.

— Если, конечно, тебе этого хочется.

— Но мне очень хочется для начала закурить косячок, понимаешь?

— Отлично, если все упирается только…

— Так что давай, если это не трудно…

— Совсем не трудно…

— Тогда заедем сначала ко мне…

— Разумеется, так мы и…

— И я еще только заодно посмотрю, как там Элли…

— В этом даже что-то есть…

— И я еще попрошу няню задержаться ненадолго.

— А может быть она согласится остаться у тебя на всю ночь, — предположил я.

— Нет, вряд ли. Ей всего лишь пятнадцать.

— Ладно, тогда скажи ей…

— Я скажу ей, чтобы она задержалась еще на два или три часа — так нормально?

— Замечательно, — одобрил я.

— Вон свет зажегся, — сказала Викки.

— Что?

— Зеленый свет.

Всю дорогу от 41-го шоссе до Кросс Ривер Мол и затем еще на восток до самого дома Викки перед глазами моими то и дело проносились самые сладкие и соблазнительные видения. Еще бы! Мы были знакомы уже целых три недели и еще два дня, и за это время нам всего два раза удалось куда-то выбраться вместе: первый раз в ресторан, а во второй раз — на вечерний сеанс в кино. Как раз во время нашего второго свидания (ненавижу это слово) мы уже было очень удобно расположились на диване в гостиной ее дома, но тут в эту комнату вдруг вошла шестилетняя Элисон. Она терла кулачками глаза, и ей было очень интересно узнать, что же это за красивый дядя, и потом еще она попросила разрешения показать мне рисунки, которые она в тот день нарисовала в школе. Мне было показано четырнадцать рисунков. Это были очень неплохие рисунки. Я не знал даже полного имени маленькой нахалки — после развода Викки вернула себе свою девичью фамилию — но я тем не менее в душе проклинал эти ее изумительные способности к рисованию. А еще ей очень хотелось узнать, почему это вдруг у мамочки расстегнута блузка. Викки была без бюстгальтера; я сделал для себя это открытие за пятнадцать минут до того, как Элисон так не вовремя появилась в гостиной. Викки застегнула пуговицы, а Элисон уселась на ковер перед нашим диваном и начала опять водить по бумаге своими пастельными мелками, при этом ее длинные темные волосы постоянно спадали ей на глаза. Часы на каминной полке показывали уже без десяти час. Между прочим, ночи. Я спросил у Элисон, а не кажется ли ей, что сейчас уже самое время отправиться спать, чтобы завтра она могла бы легко проснуться пораньше и отправиться на солнечный пляж прямо с самого утра. Элли ответила мне на это, что она терпеть не может ходить на пляж. («На солнце я становлюсь красной как рак», — она прямо так и сказала). У Элисон был врожденный талант к рисованию. Часы прозвонили половину второго, и к этому времени она успела нарисовать для меня еще семь рисунков. Когда же она наконец зевнула, угасшая было во мне надежда на лучшее, возродилась с новой силой. Но Элисон просто-напросто вышла на минутку в кухню, чтобы сделать себе там бутерброд с арахисовым маслом и вареньем. Она и мне предложила откусить от него. Короче, ушел я оттуда в два часа ночи, размышляя по пути, какое наказание может угрожать мне за искусание шестилетних девочек в целях самообороны. Лучше всего было спросить об этом у Бенни Вайса, ведь он как-никак адвокат по уголовным делам.