Черный ангел

Карелин каменеет и не мигая смотрит мне в лицо. Сначала мне показалось, что он хочет прошить меня взглядом, потом, что он меня просто не видит. Что думал в это время сам собеседник, осталось тайной за семью печатями.

Посидев так истуканом минуту, он вдруг резко встает, снимает простынь и прыгает в бассейн.

Разумное решение — пусть немного остынет. Брызги от его прыжка попадают и на меня, и мне кажется, что это не вода, а грязь. Это будет первая баня в моей жизни, после которой мне захочется вымыться с дустом.

— Почему, вы назвали меня Лаптев? — говорит он, когда, окунувшись, возвращается на место.

— Потому, что это ваша настоящая фамилия. Вы отсидели десять лет за убийство насильника вашей сестры. Откинувшись, вы завалили еще одного, а заодно с ним парочку их друзей-подонков, прихватили их деньги и устроили в доме пожар. Здесь вы приобрели новый паспорт, а немного погодя подались в священнослужители.

— Значит, вы меня обманули? И дело вовсе не в деньгах архиепископа? Мы так не договаривались.

— Я вас не обманывал: с них все и началось. Обычно, когда есть круг подозреваемых с одинаковыми возможностями совершить преступления, начинают изучать их жизнь, чтобы понять, кто по своим наклонностям более всего способен совершить проступок. Ваш случай превзошел все ожидания.

— А вы и вправду неплохой сыщик, — говорит он. — Не знаю, как вы все это раскопали.

— Долго рассказывать. С самого начала меня смутило, что у воскового рыцаря в библиотеке был отточенный меч. А вообще вас сильно подвела фантазия, когда вы выбирали себе новую фамилию. Мне было известно, что Перминов работал в Карелии. Поездка на вашу родину окончательно расставила точки. Вас опознали по фотографии.

— Ну и как у меня на родине, понравилось?

— Не особо. Холодно там у вас. Но люди хорошие, я бы сказал душевные.

— Ну, раз вы все и так поняли, то объяснять причины, почему я убил прокурора, думаю не надо.

— Не надо, — соглашаюсь я, — вы случайно узнали, что он приехал сюда на новую должность, и решили отомстить ему. Уж лучше бы он оставался на старой. Не всегда карьерный рост идет человеку впрок. Но я спросил про виски.

— А, виски, это как бы ритуал, или даже испытание, которое я сам себе установил. Я решил, что если я сделаю это, то это будет для меня своеобразной дверью в новую жизнь. Доказательством того, что я изменился, что перешагнул через свои предрассудки. Вы не представляете, как мне стало после этого легче.

— Но ведь это отдает язычеством. Я полагал, что вы просто безбожник. Вы же не верите в бога?

— В бога? Нет, не верю — твердо, с каким-то странным исступлением произносит он. — Я верю в богов. Вы правы: я язычник.

— Это многое объясняет, — отвечаю я.

Карелин наклоняется ко мне и с тем же самым исступлением хрипит:

— Ни хрена это не объясняет! Ни хрена!

— Ну, так расскажите сами. Объясните, — прошу я. — Попытайтесь обратить меня в свою веру!

Карелин вдруг улыбается как-то по-детски мечтательно и смотрит куда-то в угол.

— А вы сами Лысков в бога верите? — спрашивает он минуту спустя.

— Я… ну… конечно.

— Все с вами ясно. О боге вы не высказываетесь, в него вы где-то и как-то верите. На Рождество ходите в гости, на Пасху красите яйца, но в церковь вы никогда не посещаете, богу не молитесь, а во время поста вы жрете мясо, хлещите спиртное и трахаетесь, как кролик-производитель. Словом, как и большинство современных людей. Но даже и у вас, современного человек не посещающего церковь, не соблюдающего постов, не знающего ни одной молитвы, слово «язычник» почему-то вызывает отвращение. У вас это написано на лице. Вы все и верующие, и неверующие, гораздо терпимее относитесь к атеистам. Еще бы — демократия и свобода совести! Но только почему-то эта свобода совести сразу куда-то пропадает, когда речь заходит о богах, а не о боге.

— Да мне плевать на то, кто вы такой. Что же касается отвращения, то если оно и имело место, то только по отношению к тому мерзкому обряду, который вы устроили с телом убитого.

— Есть одна легенда, — как ни в чем не бывало продолжает Карелин, даже не слыша меня, — когда насильно крестили наших предков-славян, когда греческие священники вместе с княжескими наемниками оскверняли их святилища, когда вырывали из земли изображения богов, жгли их, рубили, кидали в воду, то плывший по воде идол бога огня Перуна выбросил на берег палку и крикнул: «Это вам, ничтожные людишки, от меня на память». Вот с этих то пор мы не перестаем молотить друг друга, обманываем, воруем, убиваем. Выбирая бога, мы выбираем судьбу. Мы свой выбор сделали. Когда у нас были боги, а не бог, мы были сильным, славным и счастливым народом. Это признавалось всеми соседями. Соседние государства нас уважали, а враги боялись. Но мы предали наших богов и теперь они мстят нам. Кроме богов, мы предали память своих предков, во имя эфемерной, несуществующей истины отказались от их огромного духовного наследия, мы потеряли его и забыли, что оно когда-то было. Мы позволили византийским брехливым сорокам с крестами на шеях растоптать свое прошлое. А у кого нет прошлого — не будет и будущего. Разве мы нация, разве мы народ? Нет, мы просто население, аморфная людская масса. Мы полное ничтожество, зеро. Нас больше никто не уважает, над нами смеются. В нас плюют. А мы, вытирая с рож плевки, делаем вид, что ничего не происходит, и улыбаемся в ответ. И в это самое время, есть еще люди, которые не покладая рук, вдалбливают в наши и без того забитые головы напыщенные речи о тысячелетней святой Руси, о том, что православие присуще нашему народу чуть ли не на генетическом уровне. При этом никто не вспоминает, что существовала другая языческая Русь, тоже тысячелетняя. Да, я язычник, у меня много богов. Это боги моего народа — настоящие, живые, с пороками и достоинствами, любящие жизнь, вино и баб, а не чуждый импортный жизнененавистник.

По мере своего рассказа, Лаптев-Карелин все больше и больше распаляется. Глаза его сверкают, щеки горят уже не от пара, а от возбуждения. Я даже вынужден был два раза прикладывать палец к губам, чтобы он понизил голос, ибо на нас уже стали оглядываться посторонние.

Наконец он показал свое истинное лицо. Лицо человека, которому нечего скрывать, которому нечего бояться. Он рассказывает долго и надо признать убедительно. Еще немного и он в самом деле обернет меня в свою веру.

— Что теперь, Карелин? — спрашиваю я, когда он замолкает. — Вы хотели выведать у меня, что нам о вас известно, вам это удалось. Я дал заглянуть вам в мои карты, хотя, может быть, я поступил неправильно. А что будет дальше?

Здесь я хитрю: я спрашиваю его, что он будет дальше, в то время как сам не знаю, что буду делать я.

— Вы поступили правильно, Лысков, — отвечать собеседник. — Поднимите голову, я хочу посмотреть вам в глаза.

— Предупреждаю: я человек не внушаемый, напрасно потратите время.

— Не бойтесь, я просто хочу посмотреть вам в глаза.

Смотрит он долго. Глядя на него, я не могу не испытывать чувство глубокого восхищения этим человеком. В нем не чувствуется ни скрытой угрозы, ни раздражения, ни даже растерянности, ничего, что можно было бы ожидать от человека в подобной ситуации. Это лишнее доказательство его силы. Он живет по принципу — если хочешь и можешь убить, убей; если не можешь или не хочешь, то не мешай. Угрозы — это пустой звук. Угрозы — это признак слабости. Я могу найти только два слова, которыми можно было бы кратко описать как ситуацию, так и самого человека — спокойная опасность. Это так: опасность от этого человека исходит такими флюидами, что никогда моим нервам еще не приходилось испытывать подобного напряжения. И, тем не менее, со стороны мы как два старинных приятеля, пришедших друг к другу в гости на партию в шашки.

— Теперь, пожалуй, все, — вдруг говорит Лаптев-Карелин. — Спасибо, что не отказали мне в этой просьбе.

— Зачем вам понадобилось смотреть на меня?

— А вам разве не интересно было посмотреть на своего врага? Прямо в глаза своему врагу? Мне интересно. Я хотел понаблюдать за вами. Изучить вас. Понять, какой вы противник и можно ли вас принимать всерьез. Решить, каким оружием лучше всего против вас бороться.