Отцовская скрипка в футляре (сборник)

Кашеваров быстро, словно бы от удара, сомкнул веки, сказал с горькой усмешкой:

— Глубокий, однако, колодец, прямо-таки бездонный, — он прикинул что-то в уме и продолжал покладисто: — Что же, видно, и впрямь вы правы: вселил в меня папаша преклонение перед золотым тельцом. Каюсь, не устоял, слаб, должно быть, оказался душой. Скупал. Страсть коллекционера. Я полагаю, суд поймет мои чувства.

— Нет, суд вас не поймет. Вернее, не поверит в благородную страсть коллекционера. Коллекционеры не грабят музеи. А тот музей в прифронтовой полосе вы взяли собственноручно. Кстати, по какому праву выдаете вы себя за фронтовика? В прифронтовой полосе, в интендантствах вы служили, но на передовой — ни одного дня. И не надо благородного негодования. Вот посмотрите… — Зубцов раскрыл перед Кашеваровым папку. — Это отпечатки ваших пальцев на стаканах из-под кофе. Мы с вами выпили его порядочно. Это отпечатки на древних монетах в колодце, а это отпечатки, оставленные грабителем на стекле шкафа, где хранились монеты. Криминалисты утверждают, что все отпечатки принадлежат Степану Кондратьевичу Кашеварову.

Брови Кашеварова всползли вверх, но голос прозвучал почти спокойно:

— С наукой, само собой, не поспоришь. Может, и наследил где. Запамятовал уже. Ведь давность…

— Видно, плохо Кодекс читали. — Зубцов усмехнулся. — Не распространяется давность на тех, кто скрылся от наказания или совершил новое преступление. А вы и скрылись, и совершили не одно.

Кашеваров сидел облокотись на стол. Подернутые дымкой, смутно проступали сизые таежные взгорья. «Горит, что ли, где-то. Таежный пал — самое страшное… — Кашеваров поймал себя на этой привычной с детства тревоге и усмехнулся беззвучно. А какое, собственно, ему теперь дело до лесных пожаров? Если даже вся тайга станет сплошным пепелищем, в судьбе Степана Кашеварова, точнее, Степана Филина, ровным счетом ничего не изменится. И до конца дней смотреть ему на тайгу, на пашни, на быстрые и на сонные реки, на городской асфальт и на траву деревенских околиц только через решетку.

Наказание! А было ли преступление? Нет, не по закону. Тут, в конце концов, кто кого пересилит: закон тебя или ты сумеешь ускользнуть. И в этом — высшая радость. Годы и годы противоборствовал закону, годы и годы заставлял себя верить, что ни в чем не преступал перед людьми.

И верил. А вот в решающий момент рука дрогнула. Надо было самому открыться Карасеву, всучить ему цепочку, пусть бы выложил ее перед старухой. Так нет же, тянул, выжидал и дождался: опередил Зубцов дня на два. Два дня — только и всего! Тянул. В милицию явился, думал обелить себя. Карасева подставить, а самому… Эх, судьба-индейка…»

Кашеваров выпрямился, провел руками по лицу. Снова зашуршала под пальцами запущенная щетина. Он поморщился и спросил зло:

— А ради чего я должен был поступать иначе?

— Вы человек далеко не примитивный. Отлично знаете меру добра и зла.

— Добро и зло, справедливость! Иметь в десятки, а может быть, и в сотни раз больше, чем имеют разные законопослушные граждане. Иметь потому, что я не фетишизирую закон. Потому что я предприимчив, находчив, смел. Разве это не справедливо? В большинстве цивилизованных стран, в отличие от нашей, коммерция — отнюдь не преступление. Самосознание, что я владею ценностями, недоступными другим, доставляло мне высочайшее, почти сладострастное наслаждение. Пусть лишь один я знал истинную свою цену, эта цена доставляла мне радость. А совесть… Ведь ни я, ни мои сподвижники никого не убили, не ограбили. Мы только занимались коммерцией в соответствии с законами коммерции. Так что совесть моя вполне спокойна.

— Даже когда ломали жизни таким, как Глеб Карасев, — Зубцов не сдерживал возмущения. — Ведь Карасев не один на вашем счету.

— Чем же это я сломал Карасева? Самородочки-то прикарманивал он вполне самостоятельно.

— По настоянию Шилова и Хафизова, то есть практически опять же для вас. Шилов направил к нам анонимку об Аксенове в расчете на то, что мы очень скоро вскроем истинное лицо Карасева, займемся им, а вы тем временем выудите у Агнии Климентьевны ценности и скроетесь незамеченным. А Карасев с цепочкой, которой снабдил его Шилов, останется козлом отпущения. Вы же скроетесь через Макарьевский остров. Напрасно вы надеялись, что нам неизвестна ваша договоренность со здешним рыбаком Семеновым вместе попытать рыбацкого счастья. Разве это не коварство, не игра чужой судьбой. А вы говорите: законы коммерции. Преступные законы преступной коммерции! А как старались вы набросить тень на Потапова, который преклоняется перед вами как перед литератором. Неужели вы не чувствуете, что в своем отношении к людям, в бездумной готовности ломать их судьбы вы, такой респектабельный внешне человек, не отличаетесь от бандита Якова Филина.

Кашеваров закрыл руками лицо, сказал в ладони:

— Анатолий Владимирович, нельзя ли, чтобы дальше я значился так, как был в свое время записан в церковных книгах — Степаном Филиным? И еще… Дайте мне, пожалуйста, чистой бумаги и верните мою ручку. Я опишу вам свою золотую одиссею.

1972–1975

Печатается по тексту: Сибирцев И. И. Золотая цепочка. Роман. — Красноярск: Кн. изд-во. 1976.

ОТЦОВСКАЯ СКРИПКА В ФУТЛЯРЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Или январь в этих краях был для Павла Антоновича Селянина самым злосчастным месяцем, или так совпало, но как и два года назад рейс в такой же вьюжный день выдался хлопотным и долгим. Задержался под загрузкой в Хребтовске, а к вечеру не на шутку запуржило. Хребтовские шоферы уговаривали переждать непогоду, да разве в такую ноченьку заснешь где-нибудь, кроме своего дома.

Лучи фар меркли в кутерьме снега, по обе стороны дороги кюветы будто дымились, и «дворники» не поспевали счищать налипавший на стекло снег. Павел Антонович тормозил, сшибал снег рукавицей, жался коленями к разогретому мотору и все озирался: не проскочить бы в этакой круговерти известную всей округе кривую березу с обрубленной молнией вершиной…

А в тот день два года назад домой он приехал веселым. Фрося — тогда еще живая была, царство ей небесное, — покосилась недоверчиво и губы поджала сердито: не приголубил ли где стопку? А он радовался, что в метельную ночь не довелось нигде «загорать», и выспится дома, в тепле. А чему радовался? Кабы знать все наперед, нарочно бы тормознул, пусть бы самого засыпало снегом, зато, может, отвел бы лютую беду…

Жадно поужинал и прямо из-за стола — даже телевизор не стал включать — в постель: разморило от сытости и тепла. Дремал уже, но вдруг, точно кольнуло что в сердце, вскочил: где же Юрка? Фрося успокоила: «Прямо уж — припозднился! Десяти еще нет. Дело молодое. И получка у него сегодня. Может, где и посидит с приятелями… А может, сам Федор Иннокентьевич, — она нараспев произнесла это имя, — опять куда послал по работе».

— Сам-то он, конечно, сам, да только Юрка при нем не зам, — хотя и в рифму, но сварливо возразил ей Павел Антонович. — Двадцать пять парню, пора бы уж настоящее дело в руках держать, а он не поймешь кто: экспедитор не экспедитор, особоуполномоченный при Федоре Иннокентьевиче… Вот засиживаться с дружками Юрка стал частенько. Что-то шибко праздничная жизнь у парня. Не нагулял бы какого худа…

Сказал и заснул на полуслове. Снился Черемуховый лог. Будто с Юркой, мальцом еще, пошли по ягоды. Ягод на кустах видимо-невидимо, аж ветки гнутся к земле, солнышко размахнулось во все небо. И вдруг загромыхал гром. Почернело в логу и не видать Юрки…

Павел Антонович открыл глаза, облегченно вздохнул. Но снова загромыхало. Спросонья не сразу понял, что кто-то изо всей силы дубасит в ставень. «Юрка, видать, навеселе», — подумал он с досадой. Не включая света, нашарил тапочки, набросил на себя полушубок, выбрался в сени, отворил дверь. На крыльце стоял сосед Василий Клоков.