Двойная игра

Начинало светать, когда поезд остановился у центрального вокзала. Я вышел на безлюдный перрон. Протер стекла очков, но от этого туман не стал менее густым.

Шаги мои гулко отдавались под сводами привокзального тоннеля. Не много пассажиров прибыло этим ночным поездом – я разглядел лишь несколько силуэтов, торопливо шагавших в тумане. Потом, уже в полном одиночестве, я поднялся по лестнице, пересек площадь и отправился на службу.

Нужно встретиться с мастерицей сувениров. Встреча должна состояться в моем кабинете. Этой красивой женщине придется пройти по нашим узким коридорам. Я все еще не мог представить ее сидящей на этом стуле, не мог включить ее в число обычных людей – смущающихся, ерзающих на этом стуле, вдыхающих воздух нашего учреждения… Шагая неторопливо по пустынным улицам, я испытывал облегчение оттого, что мое отношение к Зорнице стало значительно проще. У меня в кармане лежали две регистрационные карточки. Я мог обвинить ее в даче ложных показаний.

Кабинеты были еще пусты. В коридоре я встретил уборщицу.

– Доброе утро, – сказала она, – ты что это с утра пораньше?

– Из Стара-Загоры вернулся, – ответил я. – Прямо с вокзала на работу.

– То-то ты желтый, ровно лимон.

В моем кабинете было хорошо проветрено, прохладно. Я снял плащ и, взяв бритву и крем для бритья, отправился в туалет. По дороге я увидел, что буфетчица отпирает дверь.

Через пять минут, с еще влажным лицом, я сидел за столиком в царстве Виолетты. Она сварила мне кофе по-турецки, поскольку ее машина «эспрессо» еще не разогрелась. Специально для меня положила две полные, с верхом, ложечки кофе.

– У меня есть печенье, называется «Наслаждение» – держу для друзей!.. Я смотрю, ты с ног валишься от усталости! Бледный весь, будто при смерти.

– Ничего, – сказал я, – кофе и «Наслаждение» меня воскресят.

– Работенка у вас – не позавидуешь! – сказала она.

Когда мы выстраиваем различные версии случившегося, мы твердо верим в каждую из них. Пожалуй, не меньше, чем писатели – в написанное ими. Писатель настолько преисполнен странной, необъяснимой веры в то, что описываемое им – реально, что так все и происходило в действительности, что способен убедить в этом других. В некотором роде гипноз посредством печатного текста. И, конечно, благодаря добровольному желанию читателя быть загипнотизированным. Читатель верит гипнотизеру-писателю, потому что сам жаждет поддаться внушению.

В последние дни я тоже старался восстановить события в том порядке, как они представлялись мне, только, в отличие от писателя, мне не надо было заботиться о том, чтобы убедить кого-то в их правдоподобии. Достаточно было убедить самого себя. Я был одновременно и гипнотизером, и гипнотизируемым. Безусловно, этот механизм обратной связи таит в себе опасность ошибки, особенно если субъектом и объектом (прошу прощения за отвлеченные понятия) является один и тот же обыкновенный человек, который может не только создавать железные логические конструкции, но и поддаваться настроениям, быть субъективным и даже иметь какие-то соображения, подсказанные интуицией (или инстинктом, если выражаться в соответствии с биологией).

Я делаю это небольшое отступление, чтобы объяснить (прежде всего самому себе), как я пришел к твердому убеждению, что Зорница Стойнова все же приложила руку к судьбе Борисова. Я ощущал в моем внутреннем кармане две регистрационные карточки с неверно проставленным числом и был готов поставить знак минус перед всем, что мне о ней известно.

В семь тридцать я сидел за своим рабочим столом – гладко выбритый, сытый, с просветленной (от кофеина и никотина) головой, готовый действовать. Наверное, теперь-то я и был, как выразилась бы Неда, клинком, вынутым из ножен. Ровно в восемь я собирался позвонить Зорнице. Как видите, вопреки всему, я ждал, когда она пробудится ото сна, – даже в тот момент я, преисполненный готовности стать клинком, проявлял деликатность. А можно ли деликатно проткнуть человека клинком?..

Незадолго до восьми телефон зазвонил.

Говоривший представился лейтенантом Петровым и попросил разрешения явиться для доклада. Вот вкратце то, что он доложил.

В семь часов двадцать пять минут вызванная по телефону дежурная группа обнаружила мертвую женщину. Она найдена в своей квартире лежащей с перерезанными венами в заполненной водой ванне. Предварительный осмотр позволяет предположить самоубийство. Сообщила об этом мать: обеспокоенная тем, что дочь не отвечает на телефонные звонки, она решила зайти к ней утром. Женщину зовут Зорница, фамилия Стойнова, возраст тридцать лет, живет неподалеку от Третьей градской больницы…

Она лежала в ванне, вода доходила ей до подбородка. Голова склонилась к правому плечу, глаза были закрыты. Из мутно-коричневой воды высовывалось левое плечо, бледное, гладкое и прекрасное, как у статуи. Фигура ее едва угадывалась под полупрозрачным покровом воды, окрашенной ее кровью. Лицо, лишенное жизненных токов, отливало синевой, казалось искусственным и застывшим.

На запястьях зияли два синевато-розовых разреза. Бритву нашли на дне ванны.

К одиннадцати, дождавшись, когда будут закончены положенные в таких случаях формальности, а квартира неподалеку от Третьей градской – заперта и опечатана, я вернулся на работу и застал у себя Неду.

Она стояла у окна. Когда я вошел, она обернулась – ее острый профиль четко обрисовывался на фоне светлого окна, от резкого движения взметнулись волосы, открылась по-детски худая шея.

Я сел на свое место за столом.

– Случилось что-нибудь? – спросила она.

– Всю ночь провел в поезде, почти не спал. Извини, устал как собака.

Ох, как у меня заломило вдруг в висках. Я начал их растирать.

– Троянский разрешил мне войти, подождать тебя. Хочу тебе кое-что рассказать. Ты должен все знать до того, как встретишься с этой… с любовницей Борисова.

Она села на стул, на тот самый стул, на который садились все приходящие сюда.

– Вчера часа в четыре мы с Евой пошли к ней. Это я уговорила Еву потребовать у нее деньги. Или, по крайней мере, узнать, где они.