Смерть мелким шрифтом

— Вообще-то похоже на то, — задумчиво сказал Грибов.

— В мае Марина узнала, что про вашу газету ходят особые слухи. Ее просветил тот же Летягин, которого она случайно встретила на фуршете. По этому поводу она проконсультировалась у брата и выяснила, что информаторы вашей газеты не имеют отношения к милиции. А версии, которые они выдвигают, являются частями каких-то комбинаций, выгодных определенным органам. А ведь у нее и отец, и дед пострадали от этих самых органов.

— Я уже объяснял вам, Владимир Александрович, что слухи о моей ангажированности сильно преувеличены. Да кто будет читать газету, о которой точно известно, что она лжет? Это не так делается, если уж вам интересно. Компромат сбрасывается через разные издания, через телевизионные каналы. Так, что и не подкопаешься… Да, у меня в газете были тенденциозные статьи — всегда были и, уверяю вас, будут. Вот, кстати, Петров. Его не дискредитировали этой статьей, ему намекали. Там, кстати, ключевым был абзац не о самом убийстве директора рынка, а об акционировании «Ритрона». И он понял намек… Римляне говорили: умному достаточно. Вот и все.

— А я и не спорю. У Марины ведь тоже были какие-то свои оправдания ваших действий. Она же не бросила работу, не пришла к вам с претензиями… Хотя, когда любишь, оправдания найти просто, да, Виктор Сергеевич?

— При чем тут это? — Грибов поморщился.

— Но я же уже сказал: Марина любила вас. Любила, понимаете? А на ее пути встала Алена Лапчинская… Я не знаю, когда Марина стала задумываться об убийстве, но знаю точно: ваша любовница сделала все возможное, чтобы довести ее до ручки. Она ведь не понимала, что Марина уже не очень адекватна. Алена рассказывала о немыслимых подарках, которые вы ей делали, о роскошной жизни, которую она благодаря вам ведет… Все это потом всплыло в той самой злополучной статье. Помните: шубы, драгоценности? Лапчинская высмеивала Марину, безжалостно дразнила ее. В какой-то момент Леонидова поняла, что может и проиграть. Двенадцатого июня ее решение созрело. Она поехала на дачу за пистолетом.

— Тем самым? — тихо спросил Грибов.

— О да! Удивительный пистолет — этот Макаров пятидесятого года выпуска. Вначале он принадлежал генералу милиции — вы, вероятно, знаете его фамилию; он застрелился в начале пятидесятых из страха перед арестом. Потом писали, что он был убит по приказу Сталина. Данные об этом пистолете есть в деле о смерти генерала. Интересная деталь: из архива его не выдают, но я нашел газетную статью хрущевских времен… Да, и от газет иногда бывает польза, Виктор Сергеевич! В статье сказано, что генерал застрелился в лесу и его тело нашел сын только через сутки. Пистолета рядом не оказалось. Именно поэтому подозревали убийство. Но потом, проведя множество экспертиз, решили, что генерал застрелился сам, пистолет-то был генеральский, но его кто-то украл с места самоубийства. Я лично думаю, сын, когда обнаружил генерала, его и взял.

— Сына при Хрущеве арестовали за взятку, по-моему. Он так и умер в лагере, — сказал Грибов.

— Да. Все верно. Хорошая у вас память. Они жили напротив Марининой дачи. Марины, конечно, тогда еще не было. Дача принадлежала известному архитектору. Как пистолет попал к нему, я не знаю, но думаю, тут ничего удивительного нет: может, сыну генерала не хватало на водку? Он ведь алкоголиком был. Самое страшное, что архитектор тоже из него застрелился. И снова пистолет пропал. Это были уже более либеральные времена, и на этот раз дело замяли — уж очень он был известный человек, лауреат всех премий. В его дом спустя несколько лет въехали Маринины родители. Они унаследовали дом со всеми вещами, в том числе и с пистолетом, и с проклятием.

— Каким проклятием? — улыбнулся Грибов.

— Не улыбайтесь! В этом доме гибнут и хозяева, и их дети, можете себе представить? — Грибов улыбнулся еще шире. — Не верите? — прищурился Ивакин.

— Нет, верю. Я в последние годы всему верю… — Грибов тяжело вздохнул. — Я ведь бывал там, давно… Место, кстати, мне всегда не нравилось. Хоть и престижное.

— Да. Так вот. Маринин отец, видимо, не знал о прошлом пистолета, а может, просто не был сентиментальным. Он, вообразите, стрелял из него по бутылкам у дальней границы участка. И разбитые бутылки, и гильзы, и патроны — все это сохранилось до сих пор. Я отдал их на экспертизу и мне сказали: это тот пистолет, из которого застрелена Алена Лапчинская.

— А где он сам?

— До этого мы дойдем… Беря пистолет, Марина еще не планировала впутывать в эту историю вас. Но на следующий день, тринадцатого, она поругалась с Аленой. Видимо, терпение ее лопнуло, а может, она сама себя заводила, пытаясь набраться решимости. «Ты думаешь, у тебя получится женить его на себе? Да он умный человек, он все понимает», — примерно это она говорила вашей любовнице. И та, видимо, просветила ее на ваш счет. Она сказала: «У тебя тем более не получится. Он презирает тебя, смеется над тобой, так же, как и я. Он называет тебя коровой. Думаешь, твои телеса нравятся ему? Он не поклонник Рубенса». Я думаю, было так, — поразмышляв пару секунд, сказал Ивакин. — А вы как думаете?

— Я никогда не смеялся над Мариной. А когда это делала Алена, я ее осаживал.

— Да, я знаю. Но что-то убедительное насчет вашего отношения к Марине Алена ей все-таки сказала.

— Вот насчет Рубенса и сказала.

— В смысле?

— Ну, Марина мне несколько раз признавалась, кокетничая, — Грибов нервно дернул плечом, — что ее бывший любовник, художник, называл ее Данаей Рубенса. Даже подарил ей двухтомник с его репродукциями. Когда мы были у нее в гостях, она тоже умудрилась похвастаться этим. Открыла книгу, спросила: «Похожа?» Жена потом сказала: «Мне кажется, она сумасшедшая». В общем, я не счел это странным, тем более, что терпимо отношусь и к женской полноте, и к таким формам кокетства. Я как-то проболтался об этом случае Алене, уж не знаю, зачем я это сделал… Алена, как я догадываюсь, передала мои слова каким-то своим подружкам. Вот они и умирали со смеху… Ужасно… Мы так часто болтаем всякую ерунду, даже о близких друзьях…

— Так вот. Когда Лапчинская сказала Леонидовой о Рубенсе, та поняла, что вы на стороне своей любовницы. И ее любовь мгновенно превратилась в ненависть. Я думаю, она сразу начала вспоминать все плохое, что раньше толковала как хорошее. Вспомнила и о доказательствах вашей работы на КГБ. Она решила убить вашу любовницу так, чтобы подозрение пало на вас. Это доказывают все ее последующие действия и прежде всего ее звонки. Кстати, делала она их из автомата, который находится во-он на той стороне улицы. — Ивакин показал на окно. — Есть в ее деле коротенькая обмолвка об этом. Справедливости ради надо отметить, что милиция разрабатывала и место Марининой работы. По крайней мере, проверила несколько последних дней. Но это направление показалось им бесперспективным… Так о чем я? Ах, да. Во-первых, она позвонила своему бывшему жениху и сказала ему, что в вашей газете не только морально, но и по-настоящему убивают, и завтра у нее будут доказательства против вас лично. Она надеялась, что, когда поднимется шум, он тоже в нем поучаствует, как человек, явно вас ненавидящий. Но она переоценила его ненависть, к тому же на следующий день он ушел в запой, а запои у него, как говорят, длительные. Во-вторых, Марина позвонила брату. Тут мои факты заканчиваются, и я вынужден основываться только на предположениях. Думаю, Марина сказала брату, что вы собираетесь убить свою любовницу, поскольку она вам изменяет.

— У нее это была идея фикс. Она постоянно намекала мне на Аленины измены.

— Вы действительно не реагировали на это?

— Знаете, Владимир Александрович… — Грибов помолчал, безвольно положив руки на стол. — Я не любил Алену. Это было так, не серьезно… Она была довольно пустой девицей. К тому же, стервозной. Полюбить такую по-настоящему я не способен. Я бы никогда не женился на ней.

— Ну, любовь — это одно, ревность — другое.

— А что такое ревность? Обида? Меня было невозможно обидеть или унизить тем, что женщина, с которой я сплю, мне изменила. Мое внутреннее самоощущение от этого факта не менялось. К тому же, я Марине не верил. Алена была… довольно холодная.