Раскрытие тайны

Полежаев решил не вызывать к себе Буданцеву, а поехать к ней в школу. По просьбе прокурора директор школы вызвал Ольгу Сергеевну в свой кабинет.

— Я прокурор Полежаев, — начал было запросто он, приподымаясь навстречу учительнице, но Буданцева после пережитого на судебном процессе отнеслась к Полежаеву настороженно.

— Чем могу быть полезна? — сдержанно спросила она.

— Вас зовут, если я не ошибаюсь, Ольга Сергеевна, — словно не замечая настроения учительницы, продолжал прокурор.

— Вы не ошибаетесь, товарищ прокурор.

— Я приехал от имени своей соседки и вашего товарища по работе — Анны Васильевны Прокофьевой.

При упоминании имени Анны Васильевны глаза Буданцевой сразу потеплели.

— Так вот, Ольга Сергеевна, я хочу с вами поговорить, но говорить не как прокурор, а как друг, — продолжал Полежаев. — Поэтому прошу вас рассказать всю эту историю с роялем и вашим соседом, рассказать как можно подробнее. Вкратце я уже познакомился с материалами дела. Для меня там много неясного, начиная даже с того, почему вы не подали кассационной жалобы.

— А что мне это даст? — тихо спросила Буданцева.

— Да, вы, пожалуй, правы, при нынешних обстоятельствах это не решение вопроса, но кассационную жалобу надо все-таки написать. Тем временем я займусь изучением всех подробностей, касающихся предъявленного к вам иска. Теперь я вас слушаю, Ольга Сергеевна.

И Буданцева стала говорить. Она сидела, положив руки на стол, напротив Полежаева и тихо говорила о далеких днях войны, принесших так много страданий советским людям. Ее сестра в те дни погибла в блокированном Ленинграде, а дочь сестры — двухлетняя Аллочка была вывезена из города вместе с другими осиротевшими детьми. В 1944 году Буданцева получила с фронта от мужа сестры письмо, в котором он просил разыскать дочь и забрать пока ее к себе. Прошло еще некоторое время, и Буданцева получила еще одно письмо с фронта, но теперь оно уже было не от отца Аллочки, а от его товарищей. Письмо было кратким. В нем сообщалось, что гвардии майор Первенцев умер в госпитале после тяжелого ранения, что он оставил на имя своей родственницы, Ольги Сергеевны Буданцевой, завещание, которое по его просьбе и пересылается. Буданцева при этом вынула из своей сумочки клочок темно-синей бумаги с завещанием и запиской майора — она брала их с собой в суд — и передала Полежаеву.

— В начале 1945 года, — продолжала Буданцева, — я разыскала Аллочку. Она оказалась в одном из детских домов в Восточном Казахстане. Тогда же мне удалось купить маленький кабинетный рояль в комиссионном магазине. Покупать его я долго не решалась — на вид он был совсем изношенным, но к нам с Аллочкой подошел престарелый настройщик и реставратор роялей, ставший с того дня нашим близким другом — Алексей Алексеевич Мережковский и уговорил купить его. В золотых руках Алексея Алексеевича инструмент вскоре стал как новый. Мережковский потом стал часто заходить к нам, иногда проводил с Аллочкой целые вечера за роялем. Но теперь нашего хорошего друга и светлого человека нет. Он умер два года назад и оставил на имя племянницы вот эту маленькую записку.

прочел Полежаев.

— Дальше вы всё знаете, — закончила Буданцева, и на ее глазах заблестели слезы.

— Вы меня простите, Ольга Сергеевна, но еще один вопрос: какие у вас были взаимоотношения с вашим соседом до войны и после его возвращения?

Вопрос этот для Буданцевой оказался неприятным, но она ответила на него без всякого смущения, открыто смотря Полежаеву в лицо.

— До войны я его просто не знала, а когда вернулся — вначале стали добрыми соседями. Он всё чаще заходил к нам с подарками для Аллочки, стал засиживаться по вечерам, и когда я поняла, к чему всё это клонится, запретила посещать нас.

— Выходит, что, вернувшись домой, Иголкин в течение года не предъявлял вам никаких претензий на рояль и обратился в суд только в последнее время, когда вы запретили ему заходить в вашу комнату?

— Да, выходит, что это именно так, — тихо согласилась Буданцева.

Полежаев покинул школу с той же убежденностью в честности Буданцевой, с какой пришла к нему его соседка, учительница Прокофьева. Он уже знал, что, вернувшись в свой рабочий кабинет, сейчас же напишет в областной суд кассационный протест, и когда решение будет отменено, выступит при вторичном разбирательстве дела новым составом суда. Но к этому надо было обстоятельно подготовиться.

Советский гражданский процессуальный кодекс предоставляет прокурору право как начать гражданское дело, так и вступить в него в любой стадии процесса, если по его мнению этого требует охрана интересов государства или трудящихся.

«В данном случае правда была, — думал Полежаев, — на стороне учительницы Буданцевой, но надо ее доказать и доказать не формальными бумажками, которых у Буданцевой нет, а всей логикой предшествовавших событий, моральной и нравственной убежденностью». Полежаев в своих рассуждениях допускал, что Иголкин мог действительно в 1941 году приобрести в комиссионном магазине злополучный рояль, но вполне возможно в таком случае, что кто-то воспользовался военным временем и похитил этот рояль, продав его через комиссионный магазин. Могло быть и так, что Иголкин сам с началом войны продал только что купленный им в мае рояль, а теперь предъявляет старый счет. Но при всех этих условиях суд должен был глубоко исследовать дело и оградить учительницу от необоснованных притязаний Иголкина. Тем более что на ее стороне весь школьный коллектив, за нее все предшествовавшие делу обстоятельства. Но суд не выполнил требований закона — активно содействовать ограждению прав и законных интересов трудящихся. Он нарушил одно из основных положений советского процессуального права, гласящего, что советский суд в своих решениях не связан никакими формальными доказательствами.

Вот эти рассуждения и явились лейтмотивом в протесте прокурора. Но Полежаеву хотелось большего. Ему хотелось глубже познать самого истца как человека, однако, кроме общих формальных данных об Иголкине Полежаев на первых порах получить ничего не смог. Тогда он попробовал выяснить хоть какие-нибудь подробности, связанные с самой покупкой им рояля. Полежаев решил побывать в комиссионном магазине № 7, который выдал Иголкину счет на приобретенный им инструмент. Счет был датирован 10 мая 1941 года. Правда, прокурор при этом не рассчитывал на многое — десять лет достаточно большой срок в жизни человека, но все-таки… Проехав по знакомым улицам возрожденного города, он остановился на Днепровской, 21. Перед ним был новый восьмиэтажный жилой дом, который, судя по свежести отделки, только недавно вступил в строй.

— Да, здесь, товарищ, когда-то был комиссионный магазин и с музыкальным отделом. Немец его разбил с самолета в первый же день войны, — отвечая на вопрос, сказала пожилая женщина из соседнего дома.

«Но люди, работавшие в этом магазине, где-то должны быть», — подумал Полежаев и направился в городское управление торговли. Целых два часа он прождал ответа. Большинство архивов отдела кадров оказались пропавшими во время эвакуации. Среди работников управления, как на подбор, все были новички. С трудом удалось разыскать приземистого с пышными седыми усами плановика Федотова, но тот с удивлением посмотрел на Полежаева, когда он спросил, где теперь работает Бродский, — бывший заведующий комиссионным магазином № 7, подписавший в свое время известный счет.