В субботу рабби остался голодным

— Это всем известно.

— Так вот, чтобы попасть в лабораторию из мастерской, нужно пройти тот поворот, где стояла машина Хирша. Это почти на полпути.

— Да, этот поворот видно из лаборатории.

— Вот именно. А теперь я точно знаю, что машина Сайкса была в ту пятницу в мастерской Морриса Голдмана, — когда я сидел в ней за рулем, я увидел на дверце его наклейку с датой замены масла. Там стояло 18-е число, то есть пятница.

— Ну и что? Это не обязательно означает, что он шел пешком. Он мог, в конце концов, забрать машину после работы — до того, как Хирш вернулся после обеда в лабораторию.

Рабби покачал головой.

— Почему нет? Вы сами сказали, что Голдман закрывается поздно.

— Но не в ту пятницу. В ту был «Коль-нидрей», значит, Голдман должен был закрыться задолго до шести. А мы знаем, что в то время Сайкс был еще в лаборатории, потому что он звонил миссис Хирш и просил, чтобы муж перезвонил ему, когда придет домой.

— Он мог добраться иначе, мог вызвать такси… Почему нет? — спросил Лэниган, увидев, что рабби энергично мотает головой.

— Можете спросить у Мириам, если хотите. Ближайшая таксомоторная фирма находится в Барнардс-Кроссинге. И когда Мириам попросила меня заехать туда, хозяин упомянул, что в тот вечер такси заказывали только те, кто ехал в храм.

— Ладно, — в голосе Лэнигана звучала досада. — Но все это только догадки.

— Нет. Сайкс был без машины весь уикэнд.

— Откуда вам это известно?

— Он не забрал свою машину в пятницу, В субботу он тоже не мог ее забрать, потому что был Йом-Кипур, и мастерская Голдмана не работала. И мне точно известно, что в воскресенье у него тоже не было машины.

— О!

— Видите ли, когда он приезжал ко мне по поводу похорон Хирша, он приехал на такси. Зачем, если у него есть собственная машина? А в понедельник она у него была, потому что он приехал на ней на похороны.

Лэниган помолчал.

— Значит, вы предполагаете — поскольку это не более чем предположение, — сказал он наконец, — что Сайкс сидел и ждал, когда ему перезвонит Хирш. Хирш не перезвонил, и Сайкс пошел пешком за своей машиной, увидел машину Хирша у поворота на 128-е шоссе, предложил — или Хирш сам попросил — отвезти его домой и…

— И Хирш по дороге вырубился.

— Но зачем ему было его убивать? Сайкс был, наверное, самым близким его другом в Барнардс-Кроссинге. Он раз пять или шесть за него заступался и покрывал его. Я это знаю от Эймоса Квинта — он сам признал, что уволил бы Хирша гораздо раньше, если бы Сайкс не ходатайствовал за него.

— А зачем было Сайксу за него ходатайствовать? — спросил рабби.

— Не понимаю.

— Квинт никогда не разговаривал с Хиршем, кроме того дня, когда принимал его на работу. Там же все идет по инстанции. Что бы там ни было между Хиршем и Квинтом, все это проходило через Сайкса. Значит, если Сайкс не хотел, чтобы Хирша уволили, если он был ему таким другом, зачем тогда было вообще рассказывать Квинту о его ошибках? Чтобы потом заступаться? Квинт не ученый, он администратор. Если Сайкс хотел прикрыть Хирша, ему достаточно было просто не упоминать его имя при Квинте, и тот никогда ничего не узнал бы. Но ошибки были, это ясно — их было по меньшей мере пять или шесть, как вы сами сказали. А теперь предположим, что это были ошибки не Хирша, а Сайкса. Значит, ему было очень удобно держать там Хирша, чтобы сваливать на него вину.

— Тем более это причина не убивать его. Зачем же отказываться от того, что удобно? И Квинт так или иначе собирался уволить Хирша в понедельник, так что Сайкс остался бы чистеньким.

— Вот здесь и кроется ответ! — торжествующе воскликнул рабби. — На этот раз, судя по всему, ошибка была серьезная, и Квинт не мог посмотреть на это сквозь пальцы. Мы знаем, что он обязательно вызывал к себе человека, которого собирался уволить. Он сообщал ему, за что его увольняют, и на том дело кончалось. Вы ведь так рассказывали? И вот он сообщает Хиршу причину его увольнения, а Хирш говорит: «Э, нет, сэр, это сделал Рон Сайкс, а я-то как раз обнаружил ошибку». Происходит очная ставка, Хирш показывает свои рабочие записи…

Шеф сложил руки за головой и откинулся на сиденье машины, погруженный в раздумья. Потом покачал головой.

— Вроде все стыкуется, рабби, и звучит правдоподобно, но все равно это только ваши догадки. Это только подозрения и предположения. У нас нет ни одного доказательства.

Рабби некоторое время молчал, а когда заговорил, его голос прозвучал уверенно и категорично.

Просто спросите Сайкса, как он добрался домой из лаборатории в пятницу вечером. Спросите только об этом.

— Спрошу. — Лэниган улыбнулся. — Знаете, рабби, так или эдак, но свою паству вы все же ухитряетесь отстоять.

— Вы имеете в виду Горальского и Брауна?

— Ну, на Брауна у нас фактически ничего нет. Мы просто барахтались, пытаясь зацепиться хоть за какую-то версию. Знаете, почему он ушел из храма раньше? Вам он постеснялся сказать, но нам дал показания. У него была сделка — договор страхования на крупную сумму, и клиент настаивал на том, чтобы документы были подписаны именно в тот вечер.

— Я подозревал что-то в этом роде.

— Наверное, с вашей точки зрения это ужасный проступок?

Рабби немного подумал.

— Нет, я не считаю, что это ужасно. В каком-то смысле я даже рад.

— Рады, что он в ваш Йом-Кипур побежал доводить до конца сделку?

— Нет — рад, что он этого стыдится.

Глава XXXVII

В воскресенье утром ударная группа Шварца собралась в коридоре под дверью комнаты, в которой проходили заседания правления. Вид у всех был расстроенный.

— Как думаете — рабби сегодня появится? — спросил Марвин Браун.

— Сомневаюсь, — ответил президент. — Более вероятно, что останется в больнице.

Подошел Герман Файн.

— Я слышал, что ребицин вчера забрали в больницу. Может быть, нам лучше придержать заявление рабби об отставке — по крайней мере, сегодня? Мне, например, было бы как-то неудобно…

— Ты что, шутишь? — воскликнул Шварц. — Об отставке речь уже не идет. Ты, наверное, не слышал, о чем я только что говорил ребятам? Я сегодня утром, после миньяна, случайно столкнулся с Беном Горальским, так он почти двадцать минут говорил только о том, какой замечательный «этот маленький рабби», — он так его назвал, — какой он распрекрасный. Можно было подумать, что рабби спас ему жизнь.

— Может, и спас, — сказал Марвин Браун. — Нас уверяют, что невинного человека нипочем не обвинят, а потом мы то и дело слышим, как кто-то сознался в преступлении, за которое другой уже отсидел двадцать лет. — Он провел рукой под воротничком. — Вы что думаете — я не переживал из-за этого? Кроме того, даже если бы его оправдали, старика такое могло просто убить.

— Прекрасно, с отставкой покончено, — сказал Файн. — И я с этим согласен. А теперь что? Я считаю, что надо уж идти до конца, чтобы все было чин чином. Пускай Морт прочтет письмо, объяснит, что произошло недоразумение, и правление проголосует за отказ принимать отставку.

— Черта с два.

— Что ты имеешь в виду, Морт?

— Я имею в виду, что я, конечно, рад за Бена Горальского и готов в чем-то поверить рабби. Понятно, что про его отставку надо забыть, иначе придется распрощаться с Горальскими. Но черт меня побери, если я буду стоять на задних лапках перед рабби! Как после этого с ним уживаться? Если мы снова разойдемся по какому-нибудь вопросу… Смотрите, Вассерман и Беккер идут.

— Доброе утро, джентльмены, у меня хорошие новости. Я только что звонил в больницу, и мне сказали, что ребицин родила мальчика!

— Вот это здорово!

— Вот это новость!

— Как себя чувствует ребицин?

Все сгрудились вокруг Вассермана, засыпая его вопросами.

— Послушайте, ребята, — сказал Шварц, — мы что, собираемся стоять тут весь день и болтать? Давайте начинать заседание.

— Да, давайте!

— Что ты собираешься делать с письмом рабби? — спросил Вассерман Шварца, когда все двинулись к двери.