Пока жива любовь

На следующее утро 19 мая в 8 часов Генри Джексон сидел в глубоком кресле в шикарном трехкомнатном номере, занимаемом Ричардом Гарриманом, и бесстрастно говорил, сверяясь время от времени со своими заметками:

— Как видите, мистер Гарриман, все оказалось очень просто, стоило лишь связать все факты воедино. Помните сказку про Золушку? Из тысяч девушек хрустальной башмачок оказался впору только ей, потому что это был ее собственный башмачок. Так и шкура убийцы из всех, кому я ее примерял, идеально подошла только одному человеку — вам. Я пока не знаю, что побудило вас сделать это, но думаю, что скоро узнаю. Через пятнадцать минут я улетаю полицейским вертолетом на материк, чтобы успеть на рейс восемь пятьдесят на Сан-Франциско. Хочу получить показания вашей жены об обстоятельствах двух неудавшихся покушений на нее. Мне сообщили, что вы заказали себе билет на самолет до Сан-Франциско на одиннадцать сорок. Думаю, что завтра вас захочет видеть окружной прокурор, чтобы официально предъявить вам обвинение в умышленном убийстве Руфь Лейтон, поэтому прошу вас не покидать Сан-Франциско в течение этих двух дней.

— Послушайте, лейтенант, я не убивал Руфь, это какое-то дикое стечение обстоятельств.

— Но посудите сами, мистер Гарриман, до чего все логично выстраивается. Кто мог оборвать тормозной шланг у машины вашей жены, стоящей в гараже вашей виллы? Вы. Чужого на территории виллы сразу бы заметили. Кто мог подложить кактус под седло лошади вашей жены пока она с вашим приятелем собирала тюльпаны? Опять же вы. Не сумев убить жену, вы почему-то изменили свои планы и решили убрать со своего пути Руфь Лейтон. Возможно, она шантажировала вас, поставила перед выбором: или ваша жена, или она. Я вчера навел справки по телефону в полицейском управлении Сан-Франциско — в городе считают, что за последний год вы попали в финансовую зависимость от банка Эрнеста Лейтона, из которой вам уже не выбраться без помощи со стороны. Может быть, Руфь Лейтон требовала, чтобы вы развелись с женой, и угрожала вам гневом своего отца? Этого я пока не знаю. Во всяком слу чае, вы решили убить ее и, чтобы отвести от себя подозрения, позвонили своей сестре в Нью-Йорк и, изменив голос, вызвали ее сюда вместе с детьми. Вы решили утопить Руфь Лейтон, узнав от кого-то из местных жителей, что тела утонувших во время отлива никогда не находят, потому что их уносит течением в океан. Беда была только в том, что после инфаркта вы не можете из-за своего сердца плавать в холодной воде, поэтому вы задушили девушку на берегу и столкнули тело в воду, надеясь, что тела не найдут и вскрытия не будет. Вот здесь-то вы и просчитались. Как видите, логика здесь просто убийственная для вас. Думаю, что и присяжных она убедит. Боюсь, мистер Гарриман, что вам нечего будет противопоставить обвинению на суде.

Уже закрывая за собой дверь номера, Генри Джексон услышал вслед себе яростное проклятие Гарримана и удовлетворенно усмехнулся.

На аэродроме в Сан-Франциско его встретил полицейский на патрульной машине, довез прямо до ворот виллы "Миранда" и, не попрощавшись, уехал. Позвонив у витой чугунной калитки в каменной семифутовой стене, Генри Джексон с одобрением окинул взглядом двухэтажное белое здание виллы, видневшейся в глубине ухоженного сада. Здание стояло на самом краю нависшей над водой базальтовой скалы фасадом к океану, и из него, должно быть, открывался великолепный вид на залив. Отворивший калитку дворецкий взял его визитную карточку и ушел в дом. Вернувшись, он пригласил лейтенанта следовать за ним. Обогнув дом слева, по извилистой дорожке, мощенной красным кирпичом, они поднялись на просторную веранду, парящую высоко над гладью залива. На белом некрашеном полу веранды стоял легкий столик и несколько плетеных из соломки стульев, с одного из них навстречу Джексону поднялась невысокая молодая женщина с бледным лицом и очень светлыми, почти белыми волосами, плотно лежащими на голове подобно античному шлему, и такими же светлыми ресницами и бровями. На женщине было белое полотняное платье до пола наглухо застегнутое у горла и с длинными рукавами.

Действительно, похожа на монашку, — подумал Джексон, вспоминая слова Ричарда Гарримана о жене, — рост пять футов, три дюйма, — машинально прикинул он и, наклонив голову, представился:

— Генри Джексон, следователь при прокуроре штата Нью-Йорк.

Женщина, не поднимая глаз и не сходя с места, протянула ему бледную руку с коротко остриженными ногтями без маникюра:

— Эвелина Гарриман. Мистер Джексон? Чем вызван ваш визит? Мне вчера звонил муж из Нью-Йорка и просил не выходить из дома несколько дней. Что-нибудь случилось?

— Ваш муж вам все расскажет сам, миссис Гарриман, он будет здесь часа через четыре. Я же хотел бы уточнить некоторые детали насчет тех двух несчастных случаев, что произошли с вами на прошлой неделе.

Эвелина Гарриман подняла глаза на Джексона, и он сразу забыл и о ее бесцветных бровях и ресницах, и о бледности совершенно лишенного косметики незапоми-нающегося лица. Глаза у нее были большие, удивительно выразительные, того редкостного светло-изумрудного цвета, который можно увидеть в летний полдень в просвете поднявшейся морской волны. В них была и боль, и печаль, и надежда. Солнечные блики океана плясали на белой стене веранды и создавали в воздухе почти объемные образы, появляющиеся и исчезающие прежде, чем глаз успевал заметить их форму. В этой причудливой игре света лицо Эвелины Гарриман, казалось, потеряло свою бесцветность и невыразительность, оно светилось оттенками каких-то чувств, сильных переживаний и было сейчас почти прекрасным.

Джексон, опустившись на плетеный стул рядом с ней, любовался ее нежным точеным профилем, легкими очертаниями бледных губ. Конечно, в толпе эту женщину не заметишь и, даже взглянув в упор, не запомнишь, но что-то в ней несомненно есть. Просто нужно иметь время, чтобы разглядеть это что-то. У Ричарда Гарримана, пролежавшего в госпитале почти полгода, это время было, и он сделал правильный выбор.

— Миссис Гарриман, — спросил Генри Джексон, чтобы придать разговору более непринужденный характер и, как следствие этого, получить больше информации, — а как вы познакомились с вашим будущим мужем?

— О, это очень прозаическая и одновременно очень романтическая история, вернее история, которая чуть было не стала романтической, увы, все же не стала.

— Миссис Гарриман, расскажите, а? Мне, правда, очень интересно.

По бледному лицу женщины скользнула слабая тень улыбки.

— Ну хорошо, слушайте, если вам это интересно. Я к тому времени только два года, как приехала из Англии, где жила с мамой. После смерти мамы решила перебраться в Сан-Франциско, потому что здесь всегда тепло, солнце, пальмы, а что еще нужно человеку, у которого кроме того есть еще любимая работа.

Уже через полгода мне предложили перейти медсестрой в кардиологическое отделение. Вы знаете, — тут в ее мягком голосе появилась нескрываемая нотка гордости, — я ведь медсестра высшей квалификации и даже один раз заняла первое место на городском конкурсе медицинских сестер. И вот однажды в мое дежурство привезли Дика с тяжелейшим обширным инфарктом прямо с заседания совета директоров компании. Дежурный врач послушал его сердце, посмотрел кардиограмму и сказал мне, что больной практически безнадежен, но я решила, нет, я его выхожу, сама выхожу. Я в Дика тогда влюбилась с первого взгляда. Первую неделю я и ночевала в его палате, чтобы не пропустить, если ему станет хуже, и все инъекции ему делала строго по часам. У него очень плохие вены, а я с первого раза в любую вену попадаю. Потом уж меня его лечащий врач домой прогнал, чтобы я отоспалась, а то, говорит, будут у меня здесь два трупа в одной палате. Ну, потом, когда Дику стало получше, он, видимо, припомнил, что я была возле него все первые дни, и он через своего секретаря прислал мне домой громадный букет белых роз, причем без всякой записки, так что я даже не знала, от кого они. А я дома-то почти не бывала тогда, все время в госпитале, ну я и принесла букет на работу и поставила у себя на столе, а врач при Дике меня отругал, сказал, что у роз очень сильный запах и кардиологическим больным это очень вредно — может спровоцировать приступ стенокардии. Я отнесла розы опять домой, а на следующий день у меня в госпитале на столе опять появился громадный букет белых голландских тюльпанов. Тогда я поняла, что это от Дика. Мы стали с ним подолгу беседовать, он мне рассказывал о себе, а я читала ему книги.