Партия в преферанс

Мария Федоровна только ахала, слушая языкастую невестку.

— А коли решили заколоть сганенную свинью, так хоть выжди две недели, не режь, мясо нехорошее будет. Так куда… Не успеют. Хозяйство у них, — продолжала разоряться Настя. — Последний …ер без соли доедают!

Зловредная бабка Варька в долгу не оставалась:

— На том свете у тебя язык-то вытянут, да заставят раскаленные сковородки лизать.

— Ну, это когда ещё будет! — беспечно махала рукой Настя.

— Ну и невестушку тебе Господь дал, — закатывала глаза старая Доронькина, — ну и невестушку.

— Какая есть, побираться ни к кому не хожу. Ты вот до седых волос дожила, а ничего своего не имеешь, шляешься по деревне туда-сюда целый день: то за инструментом, то за медикаментом.

Заслышав такое, деревенские говорили:

— Ну, пошла Настя по напастям.

Она лепила правду-матку и за словом в карман не лезла, а уж частушек и поговорок знала столько, что никто в округе с ней сравниться не мог. Бывалые люди давились от смеха, стоило им услышать, как Настена приговаривала, заготавливая корм рыжему теленку:

— Капустного листу, да морковного дристу, да кружку воды, да …уй туды…

В Ежовке на неё не обижались, баба она была хоть и крикливая, но незлобивая и работящая. Одна бабка Варька её на дух не переносила, особенно после одной истории.

Дело было так. Лидка Доронькина из Москвы привезла в Ежовку своего мужика вроде как напоказ. Они были ещё не расписаны, но собирались. Бабка Варька сама лично деревню вдоль и поперек избегала, каждому сообщила радостную новость.

— Наконец-то Лидка счастье свое нашла!

Односельчане, на памяти которых незадачливая дочь Варьки привозила не то второго, не то третьего ухажера, недоверчиво качали головами:

— Ну, ну, дело хорошее.

Неизвестно, что бы из всего этого получилось дальше, не всунься в «хорошее дело» старая Доронькина.

Московский ухажер оказался мужиком хлипким. Вскоре выяснилось, что у него радикулит.

— Жуткие приступы у мужика, жуткие, второй день лежит, не поднимается. Лидка не знает, как его на ноги поднять. Скрутило его, ох, скрутило!

Односельчане переглядывались.

— Хлипкий народ в Москве, хлипкий. Того бы парня на покос, да на уборку урожая, живо про болячки свои забыл.

— Лидка ему компресс из самогона сделала.

Деревенские мужики возмутились:

— Эка, чего выдумала, добро переводить!

В дело вмешалась Федина Настя:

— Печку растопи, пусть лежит на кирпичах и греется.

— Настенька, ему и подняться-то больно, — плаксивым голосом выговаривала Варька. — Забрался на печку, а слезть не может. Душно ему там, плохо.

«Еще бы не плохо, — чесался у Насти язык, но она сдержалась, — если на печку всякую рвань и дрянь пихаете. Там небось вонища такая, хоть топор вешай. Прежде чем человека сунуть, выгребать грязь полгода надо».

— Тогда песку речного нагрей да прикладывай на больное место. А ещё лучше вот что, — вспомнила Настя старый рецепт. — Нарви крапивы молодой…

— Так ведь август сейчас, не май с июнем, — перебила Варька, — где её молоденькую взять-то?

— За скотным двором, на старой навозной куче, там её до самого снега и старой и молодой навалом. И этой, значит, крапивой стегаешь поясницу. Потом на нее, на свеженькую, уложи мужика спать на всю ночь.

Доронькина передернулась.

— А не загубим так парня-то? — осторожно спросила она.

— Не загубим. Пусть потерпит! У нас так одна в бригаде своего вылечила, теперь к больнице даже не подходит. Попробуй, верное средство.

Бабка Варька согласно кивала головой, дескать, сделаю, как велишь.

И сделала. Будущий зять после такого народного лечения быстро встал на ноги.

— А уж как меня благодарил, как благодарил, — похвалялась Варька. — К жизни, говорит, вернулся, прямо в строй встал.

Излечившегося больного Лидка торжественно повела в Родоманово на танцы. Там парень не растерялся и присмотрел себе красотку, которой Лидка в подметки не годилась.

Скандал был на всю деревню.

— Зять — нечего взять.

Над Доронькиными потешалась вся Ежовка.

— Бесстыжие глаза, — плакалась Варька. — Вещички свои забрал и был таков. Мы его лечили, лечили… Встал на ноги и ушел к другой.

Лидка с горя, не догуляв отпуск, уехала в Москву.

Во всем, естественно, оказалась виновата Настя. Если бы не её замечательный рецепт, мужик до сих пор возле печки грелся. Где уж ему, болезному, на других баб зариться?

Бабке Варьке все, кому не лень, кололи в глаза, и она огрызалась, как могла.

— У твоей раскрасавицы Тамары, — пыталась подковырнуть бабушку Маню, тоже мужика нет.

— Развелись они, — спокойно отвечала Колькина бабушка. — Давно уже. Да и зачем им, городским, мужик, дров на зиму заготавливать не надо.

— Гони ты её в шею, ханжу старую, — говорила Настя свекрови. — Она тебе напоет… Я, что ли, виновата, что Лидкин хахаль к другой переметнулся?.. От зависти и злости собственный язык готова проглотить. Пимен померший ей теперь помешал.

Действительно, старая Доронькина, пережив дочкин позор и оставив на время Настю в покое, вернулась к своей излюбленной теме.

— Ты, Маня, не обижайся, — говорила Варька, — но только одно твое семейство в деревне Пимен не трогал.

— Выдумаешь тоже, — отмахивалась баба Маня.

— И выдумывать ничего не надо, у всех от него один разор. На кого ни глянет — беда приключается. Помню, в позапрошлом, что ли, годе прошел Пимен мимо Люськиного Ивановой дома, глянул на огород, и сразу огурцы горькие стали.

— Поливать хорошо надо, тогда и огурцы хорошие будут, — тихо замечала баба Маня.

Варька её не слушала.

— И ведь вот какой, — настырно гнула она свое, валя все в одну кучу. — Дочку свою, и ту не пожалел, когда она поперек него пошла.

С Пименом в деревне, помнил Колька цепкой детской памятью, никто не ругался, но и дружить не дружил. Одна бабушка Маня его привечала. И его, и дочек его тоже.

Доронькина и тогда, когда Пимен был жив, воду мутила.

— И как ты, Маня, не боишься? — качала головой Варька. — Порчу наведет. Ему ведь это мигом.

Колдуном Пимена в глаза никто не называл, но за глаза и так и эдак костерили. И вера-то у него, дескать, другая.

— Какая другая? — заступалась за Пимена Колькина бабушка. — Такая, как у всех, только он старовер.

— Ты, Маня, набожный человек, а того не понимаешь… — С укоризной глядела на бабушку Маню въедливая Варька.

И начинался бесконечный спор: и воду-то он из одного колодца ни с кем брать не станет, и то, и это…

Колька слышал все это много раз.

Бабку Варьку он не любил и знал, что его бабушка — самый мудрый и добрый человек на свете. Знал он и то, о чем шептались в деревне: только к одной бабушке Мане заглядывал старый Пимен. Тут болтливая соседка говорила чистую правду.

Он помнил, как Пимен приходил к ним, высокий, с огромной седой, как лунь, бородой по пояс, в темной косоворотке — в другой одежде его Колька никогда не видел, — и пил чай, как степенно оглаживал свою бородищу и, не торопясь, рассказывал что-то.

— Мамк, жених-то твой, никак, опять в гости приходил? — балагурил дядька Федя. — Смотри, а то ещё жениться на тебе надумает.

Бабушка отмахивалась: придумает тоже на старости лет, людей смешить.

— Ну, ты зря, зря, — не отставал неугомонный Федя. — Человек он степенный, богатый, говорят. У него денег, — причмокивал он, — куры не клюют. Еще небось мешок керенок где-нибудь зарыт.

— Керенок, не керенок, — встревала Настя, — но золотишко точно прикопил. Еще с прежних времен осталось. Да и сейчас куда ему тратить, на своих дураков, что ли? Коз развел, во всей деревне столько не наберется, сколько у него одного, куры, корова, овцы. Мясо в город продавать ездит каждую субботу. Наша бригадирша сама лично его на колхозном рынке за прилавком видела. Куркуль! У него денег, как у дурака махорки.

— Это точно, давай, мамк, — поддерживал жену Федя, — вступай в законный брак, а мы твоими наследниками будем. А то пенсия у тебя — кот наплакал, всю жизнь двенадцать целковых, даром что в колхозе до кровавых мозолей работала.