В понедельник рабби сбежал

— Я знаю, — согласился Иш-Кошер. — Мне тоже. Как ты его ни держи — подальше, поближе, с одной стороны, с другой — кажется, что палец указывает прямо на тебя, и глаза тоже. Я спросил у ребят из фотолаборатории, они объяснили, что фокус наведен на кончик пальца. В этом весь эффект.

— Интересно, кто его сделал.

— Не указано. Мог быть кто угодно — даже простой турист. У них камеры всегда с собой. Прежде, чем мы отгородили место после взрыва, на Мазл Тов-стрит уже было человек сто, у половины были камеры, и все щелкали. У какого-то парня получился необычный снимок, он и послал его в редакцию. Думаю, за него хорошо заплатили. А может, и фоторепортер-газетчик…

— Это я все понимаю, но почему они решили поместить его сейчас? Как ты думаешь, может, что-то пронюхали?

Иш-Кошер решительно покачал головой.

— Невозможно. Арестовали этих двоих несколько дней назад, а материалы номера должны были уйти в типографию по крайней мере недели две тому.

— Ты хочешь сказать, что они не могли поменять обложку в последнюю минуту?

— Вообще-то, наверное, это возможно, — осторожно сказал Иш-Кошер. — Я не силен в полиграфии и издательском деле, но что они на этом выигрывают?

— Может, решили, что мы собираемся дать делу ход, и выступили с сенсацией? Мне не хочется думать, что это могло просочиться из нашего круга, Хаим.

— Поверь, Авнер, моим людям, которые знают об этом, я доверяю абсолютно. Тебе нечего бояться с этой стороны. Я уверен, что это просто совпадение.

— Лучше бы так.

Стедман увидел фотографию на стеллаже с журналами в вестибюле отеля. Он купил экземпляр и взял в номер. Он тоже ломал голову, почему снимок появился именно сейчас. Что это, часть искусной кампании, чтобы возродить интерес к теме? Или чтобы пробудить общественное негодование? Появятся ли статьи о взрыве в ежедневных газетах? Он решил было зайти в редакцию и навести справки, но передумал, так как сами его вопросы могли спровоцировать ненужный интерес. Но если это кампания, а он бездействует…

Он понял, что ходит по кругу, что необходимо поговорить с кем-то, кто свежим взглядом оценит ситуацию целиком.

Глава XLVII

В пятницу Гитель приехала пораньше, чтобы помочь Мириам приготовить обед.

— Право, Гитель, это очень любезно с твоей стороны, но я прекрасно могу справиться одна.

— Послушай, Мириам, никаких церемоний. Я не хочу вмешиваться. Я видела сотни и тысячи семей, где невестка и свекровь живут в одной квартире, и мне не надо рассказывать, что для двух женщин кухня всегда маленькая. Я собиралась просто тихо посидеть и составить тебе компанию.

Она сидела тихо, только давала советы:

— А лук, Мириам? Всегда готовь суп с луком. Ури говорит, что это придает супу домашний вкус.

Мириам заметила, что Дэвид не любит лук.

— Но в луке вся прелесть супа, потом его можно выбросить. Он придает аромат. — Позже, за столом, когда рабби похвалил суп, она поймала взгляд Мириам и победно кивнула: «Я же говорила».

— Нет, Мириам, рыбу не крутят в мясорубке. Ее рубят. Да, я знаю, в Америке вы перемалываете рыбу как печенку, потому что это легче. У вас есть даже электрические мясорубки — кладешь рыбу и нажимаешь кнопку. Но после этого она выходит похожей на пасту, и ее трудно готовить.

Она порылась в шкафчиках, нашла секач и большую деревянную миску, пристроила ее на коленях и, несмотря на обещания, вскоре уже ритмично рубила рыбу — «просто показать, как это делается». Во время работы она без остановки говорила — про хозяйку квартиры, которую посетила на прошлой неделе и которая хорошо ладит со своей сестрой, про нового инспектора в ее отделе — вряд ли он ей понравится, про Сару Адуми, к которой заскочила на пару минут в «Хадассу» перед приходом сюда и по поводу лечения которой у нее имеются серьезные сомнения. Когда она раздражалась, ритм ускорялся.

Но больше всего она говорила об Ури и тогда уже рубила в бешеном темпе, выражая изумленное разочарование.

— Он высокий, как его отец, и красивый. Это я говорю не только как мать. Ты сама убедишься, когда он придет. И пользуется успехом. Девушки сходят по нему с ума. У него был богатый выбор. А он увлекся девушкой из бедной семьи, они из Туниса — или из Марокко или вроде того, разницы никакой. Они утверждают, что разница есть, но мне еще ни разу не удалось ее увидеть. И конечно, она смуглая, как арабка. А он вдруг стал религиозным, потому что ее семья очень религиозна. Они все такие. Ее даже от армии освободили, потому что она религиозная. Ури говорит, что она хотела, но знает, что отец все равно не позволил бы. Возможно. Если это правда, то она больше уважает родителей, чем он. Он даже молится каждое утро, с филактериями, представляешь? Как это могло случиться? Он вырос в просвещенном доме.

— Мой Дэвид молится каждое утро.

— Даже теперь? Мне казалось, ты говорила…

— Он думает о том, чтобы сменить профессию, а не религию.

— Ладно, раввин должен молиться; это его работа. Да и привык, наверное. — Понятно было, что пример племянника она не рассматривает как убедительное доказательство нормального поведения. — И теперь он поговаривает о вступлении после армии в религиозный кибуц. Ты знаешь, что это значит? Каждый год у него будет ребенок, он всю жизнь будет фермером.

— Ты против кибуцной жизни, Гитель?

— Нет. Это один из наших больших социологических вкладов. Раньше это было необходимо для развития страны. Но теперь ситуация изменилась. — Мириам, казалось, не поняла, и она пояснила: — Я имею в виду, что теперь, когда страна окрепла, они уже не так необходимы. Он мог бы стать врачом, инженером, ученым. У него хорошая голова. — Похоже, Мириам все еще не понимала, и она нетерпеливо добавила: — Неужели странно, что мать хочет для сына не легкой жизни, а возможности реализовать себя?

Гитель не на шутку разволновалась, и Мириам не стала развивать эту тему.

— Как ты думаешь, он придет с ней?

— Я звонила ему вчера. Ее отец возражает, считает, что это неприлично. Такое вот у них воспитание, у этих восточных людей.

— А тебе не хочется поскорее увидеть ее?

— С этим удовольствием я могу и подождать.

Рано вечером рабби пошел в синагогу, а когда вернулся, свечи были уже зажжены, на столе лежали две шабатние халы, а у тарелки рабби во главе стола стоял графин с вином и бокалы. В ожидании Ури женщины хлопотали на кухне с последними приготовлениями к трапезе, а рабби расхаживал по гостиной, напевая хасидскую мелодию.

— Он будет в форме? — спросил Джонатан у Гитель.

— А в чем же еще?

— С ружьем?

— Он офицер, он не ходит с ружьем.

— А-а-а…

Джонатан был так явно разочарован, что она поспешно добавила:

— Он носит на поясе револьвер. Наверное, придет с ним.

Прошли четверть часа, полчаса, и Мириам заметила, что Дэвид время от времени посматривает на часы. Она уже собиралась спросить у Гитель, не могут ли они начинать, когда послышался стук входной двери и затем раздался звонок. Джонатан сорвался с места, открыл дверь — там стоял Ури.

Он был именно таким, как описывала Гитель. Высокий, загорелый, уверенный. Джонатана он сразил наповал — форма, ботинки, берет и, конечно же, кобура с пистолетом. Знакомясь с рабби, он пожал руку, но Мириам крепко поцеловал в губы.

— Красивую девушку надо целовать как красивую девушку, — объяснил он. — Ты не возражаешь, Дэвид?

С матерью он обращался так, словно видел ее час назад. Из уважения к Мириам он говорил по-английски, с сильным акцентом, слова, казалось, шли из горла.

— Хорошо провела время на конференции?

— На конференцию ходят не ради хорошего времяпрепровождения.

Они не поцеловались и не обнялись; только жест собственника, которым она сняла какую-то пушинку с его куртки и разгладила складку на плече, указал на их родство.

— А зачем же? Ты что, чему-то учишься там? Они могут тебя научить?