Город в законе: Магадан, триллер

— Четверо? — вопросительно смотрю я на него. — У меня две сестры.

— Была еще Мира — года на три старше тебя. Она в тот же год умерла. Ошиблась Нюра. Не выдержал я тогда, — продолжает он, — обидел Мишу, убийцей прилюдно назвал. И уехал. И с тех пор все. Потом-то я понял, что не прав был. Не прав. Вас вытягивал отец, сутками на работе пропадал. А сам-то инвалид. Какой уж тут уход за больной.

Мы бы, наверное, помирились, да тут еще удар. У нас- то с Тиной к тому времени уже четверо ребятишек было. А в день на всех иногда стакан жмыха да лепешки из мякины с корой. Про одежонку, обувку — и не говори. Из голенищ своих сапог придумал я им сшить тапочки — на все времена года. И вот, помню, сижу, шью, а сосед заходит, посмотрел и спрашивает:

— А сапоги сможешь стачать? Заплачу.

— Было бы из чего, — говорю.

Принес он материалу. Сшил я ему, не помню, пар шесть или семь. И откуда же знать, что кожа та — ворованная. Как соучастнику, дали мне пять лет, и на ордена не посмотрели. Тогда с этим строго было. Ну, а после отсидки и гордость, и стыд; словом, откачнулся я от всех. Да и они, — усмехнулся он, — не очень-то стремились… Отец твой партийный был, зачем ему в анкетах такой родственник…

Так и не спали мы в ту ночь. А там рассвет забрезжил за окнами, и уже пора было мне собираться. До Чебоксар я решил добираться на "Ракете". Мы потихоньку шли через сонный утренний город. Дядя Коля часто останавливался, виновато поглядывал на меня, передыхали. Я знал, что он перенес инфаркт.

— Эх, посмотрела бы на тебя Нюра, — в который раз сказал он уже на пристани. — Ну неужели нельзя им оттуда хоть одним глазком на деток своих, а, Валер?

Я молчал.

— Ну ладно. Вот скоро увижу ее — сам расскажу.

— Ну что вы, дядя Коля. Вам еще жить да жить.

Ни он, ни сам я не верили сказанному.

Матрос бросил сходни, и редкие пассажиры пошли на посадку.

— Деньги-то, деньги у тебя есть? — засуетился дядя Коля. Вчерашние неизрасходованные бумажки толкал мне в ладонь.

— Дядь Коль, — горло у меня перехватило, и я ткнулся лицом в его колючую щеку. — Мы обязательно, приедем… в отпуск, посмотрите на моих…

— Дом твой — хоть весь занимай. А пляж какой летом… золотой, Валера. На югах разве так…

И что-то еще, беспомощное, срывал с губ холодный речной ветер.

Отдали швартовы, и "Ракета", разворачиваясь, медленно пошла на стрежень реки.

Удалялся причал, на котором, прощально подняв руку, стоял старик в старом черном пальто. Так неожиданно обретенный родной мне человек.

Вцепившись в поручни, не отрываясь смотрел я на него. "Ракета" поддала ходу, и вот уже отодвинулся берег, причал, черная одинокая фигурка, и не взглядом — сердцем угадал я последний прощальный взмах.

…В Москву я опять возвращался поездом. Соседями моими оказались тоненький совсем юный парень и смешливые, шумливые девчонки. По туристическим путевкам ехали они из Удмуртии во Францию.

И, конечно же, всю дорогу распевали песни. Особенно хорошо пел Володя.

— Володя, Володя, — стали просить девчонки, — а спой нашу.

Володя не отказывался. Специально для меня он перевел, о чем песня:

— Если у тебя в доме праздник и у души вырастают крылья, вспомни, где сейчас твой брат. Не холодно ли ему, не грустно… Вспомни свою сестру — весна ли в ее сердце. Всех родственников, далеких и близких, созови в дом, на свой праздник. Никого не забудь. Ведь они — родная твоя кровь.

Как он пел!

И без перевода я бы понял — о чем. Была в песне тревога за близкую душу, тоска птицы, отбившейся от стаи, боль ручья, пробивающегося к реке…

Я отвернулся к окну и снова увидел, как неумолимо отлетает в заплаканную дождями даль стариковская фигурка в длинном черном пальто. Вот она становится меньше, меньше, превращается в каплю и исчезает совсем.

Капля родной крови.

…С московскими заказами моими Зинка справилась отлично, даже слишком. Ворох пакетов, коробок, свертков возвышался в углу прихожей.

Как же я это повезу?

Верка, старшая племянница, примчалась сюда прямо с работы. Если что не возьму — ей останется. Ну что ж — приятно доставить человеку радость.

Я стал перебирать покупки, освобождая их от коробок, бумаги, откладывая не очень нужное и громоздкое.

Зинка помогала мне упаковывать чемодан.

О дяде Коле я рассказал ей еще вчера. Она помолчала, а потом мягко посоветовала:

— Ты не суди их, Валер! Нам сейчас их не понять.

Судить-то как раз я никого и не собирался. Но иного, видно, старшая сестра, верная хранительница наших семейных традиций, и сказать не могла. Она не подозревала, что существует иное.

…Торопясь сами и меня подхлестывая, вприпрыжку помчались дни, недели, месяцы. Время от времени от дяди Коли приходили письма, где он передавал всем приветы и рассказывал о своей жизни. Я отвечал ему в том же духе. Поговорил я и с сестрой, по телефону.

— Я тебя понимаю, — невесело говорила она в трубку, — но жизнь сейчас такая, Валер. Мы хлебнули, помнишь, пусть хоть наши дети порадуются.

Голос ее звучал отчетливо, будто между нами и не шесть тысяч километров с хвостиком. Раньше этому факту я не придавал значения, теперь только дошло, как далеки мы друг от друга.

— Ты тоже хочешь радоваться жизни? — поймал я за рукав сына. С футбольным мячом в руках он уже собирался на улицу. — Ну, готовься, поедем в отпуск… на Волгу, к дяде.

— Сейчас? — Сын отбросил мяч и уже порывался вытащить чемодан.

— Да не сегодня, Вань. Недельки через две — иди гуляй.

Говорил с ним, а сам поглядывал на жену. У нее были свои планы на отпуск, и Павлово в эти планы не входило. "Сложно добираться, незнакомые люди, там плохо со снабжением… чем детей кормить будем?"

— А где сейчас хорошо, Люд. И в Молдавии за мясом в очереди постоять надо, а в Крыму что — забыла? И потом — я же обещал приехать.

— А я хочу отдохнуть. Там хоть мама поможет — устала я.

Дело дошло до слез, и мы полетели в Молдавию. Съездили и на Черное море, и у друзей в Киеве погостили — северный отпуск большой. Загорали, купались, наедались впрок витаминов, в дождливые дни отсыпались.

И однажды мне приснилось, будто со сцены громадного концертного зала голосом давнего моего попутчика и на его языке пел дядя Коля. И как тогда горькое и одновременно сладкое чувство подкатило к сердцу и, наверное, я всхлипнул во сне, потому что жена разбудила меня и велела перевернуться на другой бок… Сон переменится.

А дома, перебирая накопившуюся за отпуск корреспонденцию, я увидел письмо из Павлова.

Уже адрес, написанный не угловатым стариковским, а незнакомым округлым почерком, заставил насторожиться: "У нас горе, Валерий Михайлович, 22 августа умер папа. Вечером копался в огороде, потом сел на скамеечку. Мы думали, уснул. Мама пошла звать на ужин, а он уже мертвый… А он до последнего все ждал вас в гости… Вот Валера приедет, посмотрю, какие там у меня внуки на Севере есть… Две комнаты наверху для вас велел убрать и никому не разрешал заходить…"

Я не суеверен, но сразу же вспомнил сон и понял, что то была последняя весть от дяди Коли.

Он со мной, значит, попрощался.

Перечитала письмо и жена, виновато помолчала, вздохнула:

— Ну что же теперь делать, Валер…

— Как что, — хрипло выдавил я, — продолжать радоваться жизни.

КРИЧАЛА КОШКА

Примерно в тринадцать тридцать по местному времени старпом китобойца "Звездный" Иван Иванович возвращался с берега. Был он слегка подшофе — кореша встретил, когда-то вместе в Новую Зеландию ходили, но подшофе так, самую малость. Ни со стороны, ни вблизи ни за что об этом не догадаться… Несмотря на молодые еще годы, ходил старпом так, будто каждой ногой печати ставил, говорил редко и медленно, а действовал хотя и быстро, но опять-таки после некоторого раздумья.

За это да еще за феноменальную силу его Иван Иванычем и звали. В прошедшее воскресенье китобои с торгашами в волейбол схлестнулись, на пять ящиков пива. Играли торгаши лучше, да это и понятно — на их сухогрузе свой спортзал имелся, хоть весь рейс тренируйся. Но пива китобои хотели больше, и потому игра шла на равных. Особенно когда на первую линию, к сетке, выходили старпом и радист и маркони выбрасывал старпому короткий, точный и такой низкий пас, что чужая защита и глазом моргнуть не успевала, как мяч гвоздем втыкался у ее ног.