Город в законе: Магадан, триллер

— А Василий где?

— Спит. Ждал-ждал тебя, чекушку уговорил и улегся. Он слабый стал, Валер, на водку. Стареет.

Спит и ладно. А то бы сейчас: "Давай разливай! Не хочешь со мной, да, зазнался!" Шум, гром, пьяные пустые разговоры. Сколько помнил Василия, трезвым не видел его ни разу. И иногда думаю — какие же силы потратила Зина, живя с ним, чтобы дом вести, дочек на ноги поставить. Да и мне, в нищей моей юности, чем могла помогала.

— Куда сейчас? — спрашивает сестра. Знает, что в столице я бываю или по делам, или проездом.

— В Чебоксары, там у нас семинар.

— От Павлово это далеко?

— Кажется, нет. Аленка, а ну-ка, дай географический атлас.

По карте выходит километров двести.

— А зачем тебе Павлово?

Сестра задумывается. Потом говорит:

— А ты знаешь, что в Павлово наш дядя живет?

Сказанное не сразу доходит до меня.

— Что еще за дядя?

— Дядя Коля, родной брат матери.

Вот те раз!

— А… почему же я о нем никогда не слышал?

— Да так… Как уехал он в сорок девятом, так и порвалось все.

— А откуда ты знаешь, что он в Павлово? — что-то, кажется мне, недоговаривает сестра.

— Он тете Марусе пишет.

Я молчу, соображаю. День заезда на семинар — понедельник. Сегодня пятница. На дворе осень — с билетами проблем не должно быть.

— Билет я тебе на завтра на пять взяла, — читает мои мысли сестра. Я не удивляюсь, слишком хорошо она меня знает. — До Горького, а там час автобусом.

Признаться, планы у меня на эти дни были другими. Повидать друзей, походить по магазинам — жена заказов надавала.

— Что тебе надо купить в Москве? Ты списочек оставь и деньги.

— Ну, Зин, ну, сестренка, — я растроганно и неловко чмокаю сестру в щеку. — Куда Кулешовой до тебя.

— Это кто еще?

— Да так, телепатка одна.

Утром меня бесцеремонно будит Василий. Сестры уже нет, она поднимается в пять утра — два часа на дорогу. Трамвай, автобус, метро. Я иногда удивляюсь, неужели нельзя работу поближе найти.

— Привыкла, — объясняет сестра, — четверть века на фабрике.

Недавно медалью ее наградили "За трудовую доблесть". Я горжусь, я-то знаю, чего это ей все стоило.

— Ты что, спать сюда приехал?! Давай-давай, поднимайся.

— Василий, еще восьми нет — магазин закрыт.

— Для меня открыт. Эт-та моя Москва!

Приходится вставать. Впрочем, сейчас финансирую его и наверняка полдня не увижу. Вытаскиваю червонец.

— Не надо. Ты пока закусь приготовь.

И исчезает.

Это что-то новое. В прежние приезды Василий стрелял у меня безбожно, да и Зинка держит его в черном теле.

Не проходит и получаса, как Василий возвращается с бутылкой.

— Василий, ты сейчас в каком министерстве работаешь? — выражаю я изумление.

— На хлебовозке.

Все становится ясно. Водку дала продавец ближайшего гастронома, куда он поставляет хлеб, а деньги… деньги тоже от хлеба.

— Понятно, — говорю я Василию. — Грузчики на хлебозаводе дают на три-четыре ящика больше, чем записано в накладной. Ну а в магазине за эти ящики ты получаешь наличными. Так?

— Во, угадал.

— Засыпешься — три года.

— Шиш, — говорит Василий, — Я и с охраной делюсь. Ну чего телишься, наливай. Я в отгуле нынче.

Я разливаю и, дождавшись пока Василий опрокинет свой стакашек, лицемерно вздыхаю:

— Эх, жалко, улетаю я в обед. Сам знаешь, как в самолет — выпивши не пустят.

Раньше бы Василий не отстал от меня — пей и все. А сейчас, похоже, даже доволен — больше достанется. Торопясь и расплескивая, наливает еще.

Я гляжу на его красное опухшее лицо, помутневшие глаза, наполовину уже седые волосы и вспоминаю летний день, когда Зина со своим мужем, с ним то есть, приехала в деревню.

Широкоплечий веселый парень в тельняшке, с лопата- ми-ручищами сразу полюбился мне. Он подарил мне невиданный фонарик-жужжелку, вместе с отцом перекрыл свежей соломой крышу избы, а потом вообще подвиг совершил — опустился в колодец и отремонтировал его. Заодно выбросил оттуда новенькое цинковое ведро, неделю назад упущенное мной. За ведро мне уже влетело, и я пожалел, что Василий не приехал чуть-чуть раньше.

Я даже спать порывался на сеновале вместе с Зинкой и Василием, но сестра, не церемонясь, оттуда меня выперла.

А пил как! Ведрами, и никакой хмель его, казалось, не сокрушит.

Но, как говаривал мой отец, "нет молодца, чтобы одолел винца".

Когда я ухожу, Василий уже дремлет, грузно навалйв- шись на стол. Проспавшись, он опять пойдет в магазин и опять купит вина — и так будет до тех пор, пока не кончатся деньги.

И пока не кончится жизнь…

На материке я езжу только поездами. Люблю сидеть у окна, слушать перестук колес и смотреть, смотреть на тихие поля, зазолотившиеся перелески, на белые церкви, призраками мелькавшие на дальних холмах. Соскучился я по этой земле.

И хотя уже давно не пишу стихи, как-то сами собой начинают складываться строки:

"Мне снятся все чаще и слаще — боюсь даже' веки разнять — поляны с травой настоящей и звонкий сквозной березняк. Я думаю: что за провинность меня завела в эту даль — где радость бедней вполовину и вдвое печальней печаль?.."

Громада Горького, вольно раскинувшегося в долине, поражает меня. Эх, было бы время — побродить, посмотреть.

Надо торопиться. Вперед — к дяде Коле. Кто он, этот неожиданно объявившийся родственник?.. Что он расскажет мне о моей матери, слишком рано ушедшей из этой жизни, о моем детстве? Подгоняемый нетерпением, от Горького я беру такси. Смешно, но это удовольствие обходится мне почти вдвое дешевле, чем от Домодедово до Москвы.

— Переулок Кирпичный, дом семь, не подскажете? — обращаюсь я к седоголовому грузному, рослому мужчине лет под шестьдесят. Присев на корточки, он докрашивал дверь гаража, и мои слова заставили его распрямиться.

— А кто вам нужен?

— Николай Федорович Щедрин.

Какое-то мгновение, охваченный догадкой, я вглядываюсь в его спокойное усталое лицо и…

— Валерка, что ли, — неверяще выдыхает дядя.

И крепко обхватывает меня.

Как, как мы смогли угадать друг друга! Ну я-то ладно — ехал к нему, ждал этой встречи. А он?!

— Я гляжу-гляжу, — после улегшейся суматохи в который раз рассказывает дядя Коля, — что-то знакомое в лице. Ну прям Нюра-покойница. И сердце, сердце как током — племяш.

И опять счастливо обнимает меня. И в этой искренности, открытости я опять угадываю наше родовое, и мне становится легко, будто попал я в свою семью. Родня.

Жена его, тетя Тина, вовсю хлопочет, собирая на стол. Пошептавшись с ней, дядя Коля поднимается:

— Я сейчас, на минуточку.

Идем вместе. Не могу я отпустить его — столько вопросов! И просто — хочу на него смотреть.

В магазине расплачиваться я ему не позволяю. По обстановке дома, по одежде понял: не густо живут. Знаю я эти стариковские пенсии.

— Ну смотри, — смиряется дядя Коля, и что-то гаснет в его лице.

И хотя по магаданскому времени уже утро, сна у меня ни в одном глазу. И долго, как на исповеди, рассказываю о своей жизни. Ни с кем, даже с сестрой, не говорил так никогда.

А дядя Коля спрашивает и спрашивает, как будто всю жизнь мою до самой мелочи хочет понять и узнать.

— Дядя Коля, — осторожно начинаю я о самом главном, — а как же так получилось, что мы только сейчас встретились?

Лучше бы я не спрашивал.

… Листок, вырванный из ученической тетради, мелко исписан химическим карандашом. Отдельные буквы расплылись, стерлись. Это письмо моей матери, незадолго до ее смерти:

"Жизнь наша не дюже веселая, Коля. Я уже третий месяц не встаю, и кружку воды некому подать. Видно, уже не встретимся. И Валерий мой без меня тоже не жилец. Боже, и зачем я его только рожала".

Потрясенный, я поднимаю глаза на дядю Колю. Ничего, ни одной мелочи не осталось мне от мамы, и вдруг это письмо… как с того света.

— Я тогда сразу собрался и поехал к вам. Нюру уже похоронили. Что творилось у вас дома — не расскажешь. Вас четверо — мал мала меньше. Голодные, грязные… Тебе чуть больше года было…