Мой любимый сфинкс

– Жаль, что завтра уже уезжать, – вдруг произнесла она довольно невнятно.

– Что?

– Жаль уезжать, говорю. – Светка повернулась и приподнялась на локтях. – Так-то тут здорово было. Щас вернемся домой, Котик опять заступит на трудовую и семейную вахту, и останусь я одна, с сексом по расписанию. Чем и не люблю совместные отпуска с любовниками, что нырять потом в обычную рутину – все равно что из сказки возвращаться. Часы пробивают полночь, и карета превращается в тыкву.

Внезапно пронзившая Злату боль была такой острой, что она зажмурилась. Действительно, завтра она сядет в машину Котика. На заднее сиденье. На то самое место, на котором ее сюда привезли. И уедет домой. К маме, папе, бабушке, Артему и контрольно-счетной палате. Ее карета превратится в тыкву, и волшебный принц Александр Аржанов не будет искать ее, примеряя всем встреченным девушкам оставшийся в руке хрустальный башмачок. Потому что так бывает только в сказке, а жизнь не сказка.

«И как я буду жить? – подумала она, чувствуя, как в ее зажмуренных глазах закипают мелкие злые слезы. – Я же не смогу просыпаться утром одна и вспоминать, как он спал рядом. Я не смогу целовать Артема, потому что теперь я знаю, как кружится голова, когда целуешь того, кого любишь по-настоящему. Черт, черт, черт! Я же люблю его! Этого необычного, самоуверенного, властного Сфинкса. И как мне жить после того, как я отсюда уеду?»

– Златка, ты чего? Ты меня слышишь вообще? – вернул ее в реальность голос Светки. Злата моргнула, прогоняя слезы, и посмотрела на подругу.

– Слышу. Ты позагорай одна, ладно, Свет? Я пойду посмотрю, не закончили ли Аржанов с Зимним разговаривать.

– Что тебе больше интересно, результат разговора с Зимним или освободился ли твой ненаглядный Аржанов? – язвительно спросила Светка, но Злата не ответила и, подняв с земли полотенце, уныло поплелась к дому. На душе у нее было черно от мыслей о предстоящем отъезде. Будущее – с Аржановым? без? – было подернуто пеленой неизвестности. А неизвестность и неопределенность Злата ненавидела больше всего на свете.

Труднее всего – ждать.

Это мы знаем с раннего детства, посмотрев фильм «В бой идут одни старики». Труднее всего не разбирать двигатель на тридцатиградусном морозе, а ждать, пока вернется с боевого вылета твой товарищ. Это мы понимаем, когда речь идет о войне.

Но в повседневной мирной жизни ждать тоже трудно. Труднее, чем все остальное. И не важно, чего именно: признания в любви, причем именно от этого человека, оценки за письменный экзамен, звонка из роддома, врача из операционной, желанного подарка на день рождения, наступления весны, первой грозы или нового года.

Остановиться, прекратить суетиться, ходить из угла в угол – очень трудно. Так трудно, что кажется, этому никогда не научишься – спокойно и бесстрастно ждать, пока решается твоя судьба. А ведь она решается каждый раз, когда мы чего-то ждем, пусть даже в той малости, о которой и говорить-то смешно.

Вся наша жизнь состоит из этих сменяющих друг друга ожиданий. И каждое из них похоже на предыдущее, потому что всегда мы ждем только одного – чуда. Маленького и большого, серьезного и смешного, но все равно необходимого.

В ожидании закаляется характер. Формируется внутренний стержень. Вырабатываются лидерские качества. Определяется направление потоков судьбы. Кристаллизуется будущее.

Ведь все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать.

Глава 14

Маски сброшены

В воздухе повисло обещание грозы. Парило. Непереносимая духота давила на грудь, обручем стягивала голову, заставляла измученные легкие дышать часто-часто. Невыносимое томительное предчувствие чего-то большого, грозного, необратимого было разлито в жарком летнем воздухе.

Из-за реки неспешно подкрадывалась огромная черная туча. Не спеша готовясь к встрече с противником, она, как и положено грамотному военачальнику, вначале послала на разведку легкие, обманчиво кучерявые облака, которые, по замечанию все знающего Костромина, были стопроцентными предвестниками грозы. А затем нанесла визит и сама, неспешно обкладывая небо мутным покрывалом.

Часам к трем уже все небо над базой было затянуто черной пеленой, сквозь которую уже даже и не пытался проглядывать робкий глаз отчаявшегося солнца. Ветер гнал песок по зеленым, как будто поникшим лужайкам. Трава стелилась в немом поклоне перед надвигающейся стихией. Тревожное ожидание царило в природе, и, вторя ему, тревожно бродили по базе гости, с легким трепетом ожидающие назначенное время обеда.

Злата, сидя в беседке, мучительно вспоминала «Песню о Буревестнике». Ей казалось, что к данному моменту она подходит больше всего, но, кроме прячущего в утесы жирное тело глупого пингвина да гордого буревестника, реющего смело и свободно над седым от пены морем, вспомнить ничего не могла.

Река не была седой от пены, а моря не было вовсе. Но унылый Парменов, озабоченный чем-то Муромцев, вечно суетливый Володя, мрачный Чухлебов, бледный Щапин и Костромин с обвисшими усами, все разом и каждый по отдельности, чем-то неуловимо напоминали именно глупого пингвина, так образно описанного Горьким.

Гордого буревестника Александра Аржанова нигде не было видно. Полковник Зимний тоже отсутствовал, и было от их тихого сговора Злате почему-то спокойно и радостно. Ее мужчина делал свое мужское дело. Можно сказать, добывал мамонта. А она ждала его в тихой, похожей на пещеру беседке и знала, что он обязательно вернется с добычей.

К четырем часам она была полностью готова. Даже переоделась к обеду, как положено в великосветском обществе. И духами новыми побрызгалась. Духи пахли тонко и ненавязчиво, напоминая о прошедшей ночи. Злата даже не знала, чего ей хочется больше, вспоминать эту ночь, уже оставшуюся в прошлом, или грезить о ночи предстоящей. Впрочем, одно она знала твердо – прежде всего ей хочется узнать обещанную Аржановым разгадку.

В четыре часа она вошла в столовую, и будто по команде за окном рухнула стена дождя. В столовой было темно. Почти как ночью. За окном все терялось в водной пелене. Не видно было ни реки, ни раскачивающихся берез. Лишь ветер со страшной силой бил в окна, наотмашь лупя по стеклу мощными дождевыми струями.

– Дзинь, – звенели стекла, жалуясь на то, что им больно.

Вошла молчаливая и по-прежнему бледная Ирина. Молча щелкнула выключателем. Зал утонул в ярком свете, сразу отрезав темноту и дождь за окном. Из коридора потянуло прохладой, пришедшей на смену предгрозовой духоте. Злата с силой вдохнула влажный прохладный воздух и с трудом удержала себя от того, чтобы не сбежать с крыльца и, выскочив на лужайку, поднять голову навстречу водяным потокам. Желание было глупым и детским, но таким сильным, что она даже впилась ногтями в ладошки, чтобы удержать себя в залитой светом комнате.

Дождь за окном был освобождением. От духоты. От тягостной тайны. От страха за свою жизнь. От всего липкого и грязного, что было связано с убийством.

«Сейчас, – отстраненно подумала Злата. – Сейчас мы все узнаем. Господи, ну кто же из них? Целую неделю я провела с этими людьми. Разговаривала. Смеялась. Ходила в баню. А один из них лишил жизни человека. И какова бы ни была причина, толкнувшая его на этот шаг, все равно он преступил черту. Интересно, я совсем не сержусь на него за то, что он хотел меня убить. Во‑первых, если честно, я все равно не очень в это верю. А во‑вторых, не убил же. Благодаря Саше не убил. И что бы ни случилось дальше, я никогда в жизни не пожалею, что у меня была эта неделя. Охотничья вышка. Катер, рассекающий гладкую, блестящую, будто стальную воду. Солнце, встречавшее меня по утрам. И этот дождь, что грохочет сейчас за окном, смывая все наносное и ненужное».

Стол, как и всегда, ломился от яств. Фазаны и куропатки на огромных блюдах. Кабанятина, тушенная в брусничном соусе, котлеты из лосятины, фаршированные перепелиные яйца, суп из белых грибов, пироги с капустой, рыбники с палтусом, маленькие, на один укус, пирожки с яйцом и зеленым луком – все это, живописно расставленное на столе, завораживало и разжигало аппетит.