Фотография в профиль

— Лишь бы в правильном направлении.

— Даже если упрёмся в тупик, выход всегда отыщется. — Мечо в любой обстановке оставался неисправимым оптимистом. — Да против нас двоих никому не устоять во всей Польше. Вдвоём мы горы свернём!

Прощаясь с юристом, подполковник вполголоса спросил:

— Пан меценас, поделитесь, пожалуйста, как вам это удаётся? Я говорю о сногсшибательной блондинке, с которой недавно вас видел.

— Не правда ли, хороша? — распушил хвост Рушиньский. — Не выпытывайте, пан подполковник, всё равно не скажу вам о ней ни слова. Пусти козла в огород… Бегу, бегу, меня уже ждут. Итак, до завтра. Позвоню около двенадцати,

Но никакие телефонные звонки и личные встречи успеха не приносили. Частное расследование застопорилось. Не дали ожидаемого эффекты ни про-смотры сотен и даже тысяч фотографий периода оккупации, ни усердное перелистывание старых подшивок журналов и газет. Никто из помощников Рушиньского и Качановского не преуспел в этом занятии: найти фотоматериалы о людях, хотя бы отдалённо напоминавших подручных Баумфогеля на снимке, не удалось.

И только через одиннадцать дней, услышав в телефонной трубке взволнованный голос адвоката, Качановский понял, что их усилия, возможно, были не напрасны.

— Мне необходимо с вами встретиться, — сказал Рушиньский тоном, не допускающим возражений. — И желательно скорее.

Поскольку подполковнику предстояло срочно допросить одного из членов банды «кровавого Мачея», приятели договорились встретиться через два часа в судебном буфете. Их появление за одним столиком произвело сенсацию среди адвокатов, судей и прокуроров, находившихся в буфете, так как большинство из них были хорошо осведомлены о взаимной неприязни этих людей. Не обращая ни на кого внимания, «враги» мирно беседовали друг с другом, словно давая понять, что история о чёрной кошке, пробежавшей когда-то между ними, — явная сплетня.

— Я же законченный идиот! — начал Рушиньский. — И вдобавок — слепой глупец. Держал этот снимок в руках, наверное, не меньше тысячи раз. В суде постоянно был перед глазами. И ничего не замечал!

С этими словами адвокат вынул из своего портфеля злополучную фотографию.

— Пан меценас, — улыбнулся подполковник, — я знаю этот снимок на память. Вам совсем не обязательно его показывать.

— Не спешите отказываться и взгляните ещё разочек. Вас ничего в нём не настораживает?

— Честно говоря, ничего.

— Как мы могли просмотреть, что заключённый одет в робу из полосатой материи, какую носили узники концентрационных лагерей.

— Ну и что?

— А то, что в гестапо и даже в обычных тюрьмах поляков одевали по-другому. Такие «наряды» они носили только в лагерях. Причём, когда кого-то из узников высылали — часто по требованию гестапо — за пределы лагеря, то его экипировка, если её можно так назвать, менялась: робу обязательно заменяли цивильной одеждой.

— Не понимаю, какая разница, во что они были одеты?

— Всё очень просто. Такую фотографию можно было сделать только в одном из лагерей.

— Допустим.

— Дело нешуточное. Баумфогель, если взглянуть на его послужной список, — никогда не был сотрудником лагерной администрации ни в одном из концлагерей.

— Он мог туда отправиться, чтобы кого-нибудь допросить.

— Если даже допустить, что так и было, то допрос вёл бы не он, а ка-кой-нибудь гестаповец из местного Politische Abteilung[14]

. Эти господа очень ревниво относились ко всему, что входило в их компетенцию. Баумфогеля они обязательно посадили бы на допросе где-нибудь сбоку, чтобы он слышал вопросы и ответы допрашиваемого. Кроме того, я могу смело утверждать, что концлагерь здесь ни при чём.

— Почему?

— Потому что в кабинете нет решёток на окнах. В лагерях они были непременным атрибутом каждого помещения лагерной администрации. Исключений из правил не существовало.

— Но может быть, допрос вели в каком-нибудь служебном здании, находящемся рядом с территорией лагеря.

— Лагерная охрана никогда бы не позволила узнику выйти за пределы этой территорий. Мой печальный четырёхлетний опыт пребывания в концлагерях позволяет мне об этом говорить со стопроцентной уверенностью. Можете поверить мне на слово: я досконально знаю обычаи, которые регулировали лагерную жизнь.

— И какой вы делаете вывод?

— Пока не знаю. Не удивлюсь, если снимок преподнесёт нам ещё какой-нибудь сюрприз. Я беспрерывно размышляю об этом и призываю вас, пан подполковник, последовать моему примеру.

Качановский задумался.

— Ваше открытие, — сказал он, — в корне меняет ситуацию. Мне кажется, что прогресс нашей совместной акции очевиден. Если бы ещё знать, в каком направлении мы двигаемся.

— Весь вопрос в том; откуда взялась лагерная роба? — рассуждал вслух адвокат. — Как только мы получим ответ, разгадка будет найдена. Без этой «мелочи» успех невозможен.

— Давайте пошлём фотографию в музей в Освенциме. Может быть, там нам окажут квалифицированную помощь?

Рушиньский возразил:

— Если мы не поможем себе сами, бессмысленно уповать на чудо.

— Надо найти хотя бы одного из двух помощников Баумфогеля, изображённых на снимке, — вздохнул подполковник.

— Напрасные мечты, — отрезал адвокат. — В Польше можно даже не искать. Они потягивают сейчас пиво в какой-нибудь пивной в Мюнхене или в Кёльне и вспоминают давние времёна, когда им так замечательно жилось в генеральном губернаторстве. Если бы я знал, где они там обитают, то не колеблясь отправился бы к этим негодяям, чтобы получить от них хотя бы крупицу истины.

— Ничего бы они вам не рассказали. Эти темы у них не в почёте.

— А что если ещё раз побеседовать со Станиславом Врублевским?

— Кому вы предлагаете — себе или мне? Я беседовал с ним десятки раз и каждый раз слышал только одно: «Я не Баумфогель».

— Мне он повторял то же самое. Впрочем, теперь-то я не сомневаюсь, что он говорил правду. Я много раз пытался вызвать своего подзащитного на откровенность. Но все попытки что-то узнать о загадочном снимке заканчивались безрезультатно: он неизменно вызывал караульного и требовал увести его в камеру. Адвокат не может удерживать заключённого, если тот отказывается с ним говорить. Другое дело — вы. С офицерами милиций Такие штучки не проходят.

— Зато можно отмалчиваться, как это не раз практиковал Врублевский, встречаясь со мной. Очередная встреча с ним нецелесообразна. Кстати, сейчас это и невозможно, так как он тяжело заболел и находится в тюремной больнице.

— Что-нибудь серьёзное?

— Сильное нервное потрясение. Закономерная реакция на приговор.

— Скоро я начну верить, что он действительно двойник Баумфогеля. Другого объяснения этой истории я не нахожу.

— Не говорите чуть, Можно жонглировать подобными аргументами в зале суда, если вам нечего больше сказать, но не в нашей беседе.

— Извините, но какое объяснение предлагаете вы?

— Чудесами здесь и не пахнет.

— Уточните, пожалуйста, вашу мысль.

— Вы уже сделали шаг вперёд — заметили на снимке лагерную робу. Это ещё раз свидетельствует о том, что напряжённая работа ума обязательно материализуется в конкретные результаты,

— Китайцы первыми это поняли и изобрели порох. Увы, раньше нас.

— Нам изобретать порох не надо. Сейчас я оптимистически смотрю в будущее, надеясь, что у вас снова появится какая-нибудь гениальная идея. Да я и сам хочу пошевелить немного своим серым веществом. К счастью, все документы дела я просил машинистку печатать в двух экземплярах, и сейчас с удвоенной энергией засяду за их изучение.

— Не трудитесь понапрасну, — сказал адвокат. — Я проштудировал все эти документы и голову даю на отсечение, что вы ничего нового в них не обнаружите.

— Да, уж вы удружили нам, нечего сказать, когда с вашей помощью была опубликована фотография. Это сильно пошатнуло значимость результатов очных ставок с обвиняемым.

— А я вообще не верю, что можно опознать человека через столько лет. Эта процедура напоминает скорее отгадывание ребуса, чем идентификацию личности. Как можно безошибочно узнать человека, которого ты не видел сорок лет? Ведь помимо того, что он постарел, необходимо делать, по совести говоря, поправку и на собственный склероз.