Чему не бывать, тому не бывать

— Мои люди, — сказала она, выбравшись из-за стола посреди ужина, легла на пол, подняла руки и пропела: — Мои леди. Дам-ди-ру-рам. Я не писала в постель Леонарда.

Даже Мария, бездетная сестра, на три года младше Ингер Йоханне, воздержалась от комментариев по поводу ее вязаного свитера и поношенных вельветовых брюк. Сама она села за стол в темно-зеленом костюме, который, очевидно, был куплен в Париже, с прической, которая, наверное, требовала каждое утро и вечер немалых усилий по возведению и демонтажу. Очки Ингер Йоханне все-таки не избежали двусмысленного замечания.

— Тебе бы пошли совсем узкие очки, — улыбнулась Мария, поправляя выбившиеся из прически пряди. — Ты ни разу не примеряла?

— По-моему, у нее отличные очки, — ответил за жену Ингвар, накладывая себе третью порцию жаркого из говядины. — И потом, только чокнутый будет тратить на это деньги сейчас: Рагнхилль ведь скоро будет хватать все, до чего дотянется. А эти хорошие, солидные.

Исак возился с Рагнхилль и утверждал, что девочка смеется. Ингвар мало говорил, но то и дело прикасался рукой к колену Ингер Йоханне. Отец пустил слезу, благодаря за ужин. Все было как раньше. Никто из них не заметил, что Ингер Йоханне несколько раз в течение ужина бросала взгляд на тропинку перед домом и вздрагивала, когда звонил телефон.

Приближалась полночь.

Казалось, сама мысль о том, что пора ложиться спать, заставляла ее беспокоиться. Весь день она зевала и дремала на ходу, но как только наступала ночь, от сонливости не оставалось и следа. Первые недели после родов тревога была конкретной: она вспоминала о Кристиане каждый раз, когда смотрела на новорожденную дочь. Она думала о странном ребенке, чьи глаза никогда никого и ничего не искали. Когда Рагнхилль ела, Ингер Йоханне напрягалась при воспоминании о крошечном ребенке без всякого аппетита, с вечно сжатыми кулаками и синими от непонятных приступов плача губами.

Но Рагнхилль была совершенно здоровой. Она громко плакала и много ела, дрыгала руками и ногами, спала, сколько было положено, и ничем не болела.

Однако здоровые дети тоже умирают. Внезапно и без всякой причины.

Мне нужна помощь, подумала Ингер Йоханне и взяла в руки папку. Если вообще не спать, можно сойти с ума. Я не курю и почти не пью. Я должна взять себя в руки. Она не умрет. Она сосет соску и сладко спит. Все так, как и должно быть.

Ингвар сдался. Он больше не звал ее с собой, когда ложился спать. Иногда он просыпался по ночам, сидел недолго на диване, зевал и снова ложился.

Что-то не так, думала Ингер Йоханне, я чувствую. Не с Рагнхилль, с ней все в порядке. Но что-то неправильно. Кто-то нас дурачит. Таких совпадений не бывает. Они слишком похожи друг на друга, слишком связаны.

Она без интереса пролистала папку с записями о трех убийствах. Разделительные листы были красными. Она решительно вырвала страницы о Фионе Хелле, но тут же передумала и попыталась вставить их обратно — тщетно, отверстия порвались. Она достала из кухонного шкафа рулон скотча и взялась было за починку, но скоро бросила ленту на пол, спрятала лицо в ладонях.

Я не могу больше это выносить. Кто-то за нами следит.

— Соберись, — настойчиво прошептала она. — Соберись, Ингер Йоханне Вик.

— Вот именно. — Это Ингвар проснулся и, не произнеся больше ни слова, прошел на кухню.

Оттуда повеяло ароматом кофе, и Ингер Йоханне закрыла глаза. Ингвар не спит, он сейчас как на страже. Если бы он только разрешал класть Рагнхилль в их кровать, Ингер Йоханне заснула бы спокойно. Но ребенка можно погубить, если укладывать спать с родителями. Об этом написано в тех журналах, которые стопкой лежат на ночном столике. Рагнхилль должна лежать в своей кроватке, а Ингер Йоханне не должна спать, охраняя ее сон, потому что есть кто-то, кто желает им зла.

Она задремала.

— Я спала! — Она вздрогнула, когда он попытался укрыть ее одеялом.

— Спи-спи, — прошептал он.

— Нет. Я уже не хочу.

— Тебе нужна помощь.

— Нет.

— Опасность внезапной детской смерти...

— Даже не произноси это слово!

— Опасность минует только через пару лет. — Он тяжело уселся рядом с ней. На столике у дивана стояла только одна чашка кофе, и он успел ее убрать, когда она потянулась за ней. — И ты, черт побери, не можешь не спать и сидеть здесь два года каждую ночь.

— Я кое-что нашла, — попыталась переменить тему Ингер Йоханне.

— Я с удовольствием выслушаю тебя завтра, — сказал он, проводя рукой по короткому ежику на голове, к которому никак не мог привыкнуть. — Когда дети будут уложены в постель и останется еще порядочный отрезок того, что называют днем.

Она придвинула к себе кружку. Он с сожалением покачал головой и откинулся на спинку дивана. Она сделала глоток. Он закрыл глаза.

— Понимаешь, к этой серии убийств существует некий абсурдный ряд параллелей, — неуверенно, робко начала она. — Я поняла это не сразу...

Ингвар занимал почти весь диван. Он полулежал, раскинув руки на спинке дивана и раздвинув ноги. Голова была запрокинута, рот приоткрыт, как будто он глубоко спал.

— Перестань притворяться. — Она дотронулась до его плеча. — Ты не спишь.

Он раскрыл глаза, потом зажмурился. Он молчал.

— Я слышала лекцию, — торопливо сказала Ингер Йоханне и сделала еще глоток.

— Что?!

— Я слышала об этих убийствах на лекции. Тринадцать лет назад.

Он выбрался из подушек.

— Ты слышала об этих убийствах тринадцать лет назад, — без выражения повторил он. — Все ясно.

— Не о тех же самых, конечно.

— Это я понял, — сказал он голосом врача, пытающегося успокоить больного.

— Но сходство просматривается четко. — Она решила договорить до конца — чего бы это ей ни стоило.

— Солнышко, отдай мне кружку, пожалуйста. Он улыбался, как будто считал, что она не в своем уме и ее надо задержать в действительности обычными повседневными действиями. Она поднялась и встала перед ним, крепко обхватив себя руками.

— Я ходила вчера к Лине, — напомнила она. — Наш компьютер...

— Знаю, — перебил он. — Я обещал с этим разобраться. И уже сговорился с приятелем. Он все сделает. Это просто.

Она будто не слышала.

— Я предприняла что-то вроде sentimental journey, [10] так можно сказать. Ну, не считая того, что ничего сентиментального в нем не было.

Он наклонился вперед, на лбу появились три глубокие морщины.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне все время казалось, что во всех этих делах есть что-то знакомое. В убийствах Фионы Хелле, Вибекке Хайнербак и Вегарда Крога. Мне просто не удавалось вспомнить, что именно. Меня мучила какая-то мысль. Воспоминание о том, чем я занималась в Вашингтоне. Или Куантико. Это было так давно. И я была права: стоило начать искать, как я вспомнила. Увидела фотографию и вспомнила... Ладно, неважно. — Она заправила волосы за уши и взяла чашку обеими руками, повернувшись спиной к Ингвару.

— Солнышко мое любимое, — сказал он, вставая.

— Сядь.

— Хорошо, — робко согласился он.

— Я увидела фотографию Академии, — продолжила она так тихо, что он с трудом разбирал слова. — И я вспомнила занятия, долгие, трудные, утомительные дни... — Она подошла к окну, как будто ей легче и безопаснее было разговаривать со своим отражением в стекле. — Это был курс лекций по психологии поведения с точки зрения бихевиоризма. Уоррен развлекал нас лекцией, которую он называл Proportional retribution — «Эквивалентное возмездие».

На мгновение Ингвару показалось, что он заметил намек на улыбку.

— Развлекал нас, — повторила она. — Именно это он и делал. Мы смеялись. Все смеялись, когда Уоррен хотел, чтобы все смеялись. Это было в июне. Перед самыми каникулами. Было жарко, ужасно жарко и душно. В аудитории сломался кондиционер, мы все потели. Но не Уоррен. Он всегда казался свежим, всегда... cool. [11] Во всех значениях этого слова.