Чему не бывать, тому не бывать

— Фиону Хелле то есть.

— И...

— Никаких «и». Больше никого.

Ингвар снял пальто и бросил его на пол. Он вышел на кухню. Ингер Йоханне услышала, как он открывает дверцу холодильника, а потом — банку с пивом.

Ингвар ошибался, и она это знала.

— Он убил и остальных тоже, разве нет? Он...

— Нет.

Ингвар подошел к ней, остановился за диваном, положив одну руку ей на плечо и держа в другой пиво. Он сделал глоток. Было хорошо слышно, как он глотает, это звучало почти демонстративно.

— Никакого серийного убийцы нет, — сказал он и вытер рот рукой, прежде чем осушить банку. — Просто поганая серия убийств. Я иду спать, моя хорошая. Я на ногах еле держусь.

— Но... — начала она.

Он остановился в дверях и обернулся:

— Помочь тебе с Рагнхилль?

— Да нет, не надо. Я хочу... Но, Ингвар...

— Что?

— Может быть, он лжет? Может, он...

— Нет. Все его объяснения точно соответствуют тому, что мы нашли в доме Фионы. Мы добились разрешения на допрос. Конечно, не очень разумно в плане здоровья, но... Ему известны детали, которые не были обнародованы. У него был серьезный мотив. Фиона не хотела иметь с ним ничего общего. Все, как ты сказала. Она от него отказалась. Матс Бохус утверждает, что она чувствовала по отношению к нему отвращение. Отвращение, повторял он. Снова и снова. Он даже... — Ингвар потер лицо рукой и глубоко вздохнул. — Он принес с собой нож. Тот, которым отрезал язык. Он убил ее, Ингер Йоханне.

— Он может врать об остальных! Он мог признаться в убийстве матери и врать о...

Ингвар с силой сжал пустую пивную банку.

— Нет, — сказал он. — Я никогда не встречал более надежного алиби. Он не выходил за больничные стены после двадцать первого января. — Он с сожалением посмотрел на банку, как будто забыл, что она уже пуста. Поднял отсутствующий взгляд и спросил: — Что ты хотела сказать?

Ингер Йоханне мотнула головой, положила Рагнхилль на плечо и поплотнее подоткнула плед, укрыв себя и ребенка.

— Мне показалось, что ты хотела мне что-то сказать, когда я вошел, — сказал Ингвар, широко зевая.

Она ждала его столько часов, выглядывала в окно, не идет ли он, гипнотизировала телефон, смотрела на часы; она нетерпеливо и беспокойно ждала возможности переложить на него часть того бремени, о котором сегодня вспомнила. А потом оказалось, что это просто случайность.

— Ничего, — сказала она. — Ничего.

— Ладно, тогда я ложусь спать. — И он вышел.

Наступило воскресенье, двадцать второе февраля. На улицах было невероятно тихо. На Карл-Юхансгате не видно было ни одного пешехода, хотя ночные клубы и некоторые пабы были еще открыты. Метель тяжело и влажно мела с фьорда и отпугивала большинство гуляющих от поиска новых приключений. Даже на стоянке такси у Национального театра, где обычно в это время происходили драки и громкие ссоры, было почти безлюдно. Только девушка в слишком короткой юбке и легких ботинках стояла спиной к ветру, переступала с ноги на ногу и быстро говорила что-то в мобильный телефон.

— Лучше проехать по Дроннинг-Мёудсгате, — сказал один из полицейских и сунул в карман клочок бумаги.

— А по-моему...

— Дроннинг-Мёудсгате, — повторил полицейский. — Кто из нас объезжает этот район годами?

Младший полицейский сдался. Он первый раз дежурил с этим здоровенным мужиком, развалившимся сейчас на пассажирском сиденье, и решил, что лучше всего помалкивать и делать то, что скажут. Они продолжали ехать в тишине.

— Вот, — сказал младший, останавливая машину за большим сугробом на Витфельдсгате. — Это лучшее место для парковки.

— Выбираться отсюда будешь сам, — ворчал здоровенный полицейский, с большим трудом выбираясь из машины. — Если мы не сможем выехать, разбираться с этим дерьмом будешь сам. Я возьму такси. Просто чтоб ты знал. Я, черт побери, не собираюсь... — Последние слова отнес порыв ветра.

Молодой полицейский ступал в следы коллеги.

— Чертовски повезло, — демонстративно, в сторону, произнес старший, ловко открывая подъездную дверь отмычкой, загородив при этом широкой спиной замок. — Дверь, мать ее, была открыта! Так что не понадобятся никакие разрешения ни от каких гребаных юристов. Давай заходи, полицейский Кальвю.

Петеру Кальвю было двадцать девять лет, и он до сих пор не растерял свою детскую веру в добро. Он был аккуратно и коротко пострижен и хорошо одет. В сравнении с неряхой в джинсах и стоптанных ботинках «мартинс», который шел впереди него к лифту, Петер Кальвю выглядел так, будто в полицию Осло его завербовали из академии Вест-Пойнт. У лестницы он остановился, заложив руки за спину.

— Это грубое нарушение закона! — сказал он срывающимся голосом. — Я не могу...

— Заткнись, — равнодушно оборвал его старший коллега.

Дверь лифта открылась, коллега бесцеремонно ввалился внутрь, Петер Кальвю, поколебавшись, вошел за ним.

— Поверь мне, — сказал старший полицейский с издевательской улыбкой. — В этой профессии не выжить без мелких нарушений. Мы должны приходить неожиданно, сам понимаешь.

Он подмигнул. Взгляд был странный: один глаз синий, другой карий, как у лайки.

Они поднялись на четвертый этаж. Лысый полицейский ударил кулаком в зеленую дверь, прежде чем прочел имя на табличке, роль которой исполнял клочок бумаги с неуклюжими буквами, прикрепленный к косяку канцелярской кнопкой. Потом поднял глаза и прочитал:

— Ульрик Гёмселюнд. Все правильно.

Тут он отошел на два шага назад и с невероятной силой ударил плечом по двери. Из-за нее раздался крик. Полицейский разбежался еще раз и ударил по двери ногой. Дверь поддалась, сорвалась с петель и начала валиться на пол в коридоре, как в замедленной съемке.

— Вот так! — торжествующе сказал полицейский, заходя внутрь. — Ульрик! Ульрик Гёмселюнд!

Петер Кальвю остался стоять в коридоре. Под элегантным коротким пальто от Барберри пот с него катился градом. Да он сумасшедший! — ошеломленно подумал Кальвю. — Совершенно чокнутый! Мне говорили, чтоб я без слов выполнял его распоряжения. Что нужно просто слушаться и вести себя так, будто ничего особенного не происходит. После отстранения никто не может с ним работать. Они называют его одиноким волком, человеком, которому нечего больше терять. Но мне-то есть что терять! Я не хочу...

— Констебль Кальвю, — проревел коллега откуда-то из квартиры. — Иди сюда! Иди, мать твою, сюда, кому говорю!

Он нехотя вошел в комнату, должно быть, гостиную, и подошел поближе.

— Посмотри на этого заморыша, — пробасил коллега.

Мужчина двадцати с небольшим лет стоял в самом углу, за стойкой с музыкальным центром, под рядами книжных полок, которые тянулись до потолка во всей гостиной. Он был голый и горбился, стыдливо прикрываясь рукой.

— Ну, с этим управились, — сказал здоровенный полицейский Кальвю. — Покарауль его пока, а я немного осмотрюсь. Он так трясется над своим членом, будто боится, что мы его украдем. Да мы не будем! — повернулся он к хозяину квартиры, длинноволосому, встрепанному молодому человеку, продолжавшему стоять, вжавшись в угол. — Можешь расслабиться.

— Берите все, что вам нужно, — заикаясь, произнес тот. — У меня есть деньги в бумажнике. Можете взять...

— Успокойтесь. — Петер Кальвю сделал шаг по направлению к голому молодому человеку. Тот поднял руку, защищая лицо. — Ты что, ему не сказал? — вспылил Кальвю и посмотрел в глаза старшему коллеге, поражаясь силе собственной злости. — Твою мать! Ты не сказал ему, что мы из полиции?

Хозяин квартиры всхлипнул. Коллега прошипел:

— Успокойся! Конечно, я сказал. Парень, наверное, совершенно глухой. Не позволяй ему с места сойти.

Петер Кальвю попытался успокоиться. Он поправил воротник пальто и галстук, как будто сейчас, во время этого в высшей степени незаконного обыска, ему было важнее, чем когда-либо, быть подобающе одетым. Он должен был что-то сделать. Остановить произвол. Восстать против коллеги, который был старше его по званию. Позвонить кому-то. Протестовать. Он мог, например, спуститься вниз и вызвать патрульную машину. Однако его хватило только на то, чтобы попытаться успокоить трясущегося хозяина квартиры.