Благодарю за любовь

— Да. И вот, когда я уже была на полпути к Иерусалиму, вдруг на заснеженной ночной тропинке перед мной является мой бывший муж, уже почти забытый и снова готовый просить о прощении, о примирении. И я… Я испугалась, я так испугалась, Елизавета Николаевна! Я сделала вид, что не понимаю, зачем он пришел ко мне. Хуже того, я тут же сказала себе: «Это искушение перед монастырем, чтобы отвлечь меня от монашеского пути!». Я даже гордилась тем, как легко «разбила младенцев блудницы о камень». Соврала я, соврала себе, Богу и Виктору. Это я бедного Виктора разбила о камень моего охладевшего к нему сердца. — По лицу Людмилы катились одна за другой крупные слезы, и она стирала их ладонями, будто умывалась. — Ведь я, может быть, была его последней надеждой!

— Что было дальше? — не дала ей спокойно поплакать Апраксина.

— Дальше… Ну, я прилетела сюда утром 31 декабря, а в полдень уже добралась до Гефсимании. На душе у меня было легко и радостно — будто я на родину вернулась после долгих лет эмиграции. Матушка и все сестры были мне рады, в келью мою цветочки принесли… Вечером была всенощная и новогодний молебен. Потом я долго, радостно и благодарно молилась у себя в келье, потом уснула. А среди ночи это и случилось…

— Что случилось?

— Ну то, про что я никому не рассказывала и вам не хотела. И опять я себя обманула, решила считать это только сном — мне так было спокойнее… А вы приехали, сказали, что из полиции — и я сразу обо всем догадалась. Но теперь я и вам расскажу про мой сон. Или видение, уж как понимать, я и сама не знаю… Я спала крепко и сладко, как ребенок, и вдруг услышала голос Виктора: «Милочка, проснись!» Я проснулась и поначалу испугалась. Голос был такой ясный, будто Виктор стоял прямо за дверью моей кельи. В первую секунду я спросонья даже испугалась: неужели, подумала я в ужасе, он за мной в Иерусалим явился и ночью в монастырь прокрался, чтобы удержать меня в миру для себя, не пустить меня в монашество? Вскочила я босиком на холодный каменный пол, у нас ведь кельи зимой не отапливаются, а полы каменные, и от холода я окончательно проснулась. И вот тут голос Виктора за дверью раздался уже совсем ясно: «Милочка, — сказал он, — я только что страшный грех совершил — самоубийство. Молись теперь за меня, крепко-крепко молись… Не удержала, так хоть вымаливай меня! Здесь так страшно, Милочка! Если бы я знал, как это страшно, я бы никогда над собой такого не сделал. Молись за меня!» — сказал и умолк. Но такая мука была в его голосе, что больше я уже уснуть не могла. Укуталась в одеяло и сидела на кровати, плакала и молилась. А когда наступило утро, я дождалась конца литургии, пошла к нашему батюшке, отцу Нектарию, и все-все ему рассказала. Вы простите, Елизавета Николаевна, но я не могу передать, что он мне ответил… Скажу только, что благословил он меня сразу начинать молиться за душу бывшего моего мужа-самоубийцы, но только частной молитвой, келейно. И каяться. На этом и кончились мои новоначальные монастырские радости, и так уж теперь, наверное, до конца будет…

Они помолчали.

— Так вот почему вы не удивились, когда я вам сказала о смерти Виктора Гурнова.

— С чего бы мне удивляться, когда я только об этом и сокрушаюсь все дни? Вот вы сказали, что полиция ищет, кто его убил. Если бы это было так, как бы я за него была рада! Уж тогда-то я бы точно его вымолила! Но я точно знаю, что он покончил с собой, да и отец Нектарий подтвердил. Вот только не знаю, каким образом Витя совершил самоубийство — он же все время оставался за дверью, он не мог войти в промоленную монашескую келью…

— И очень хорошо, что не видели. Это был выстрел в сердце. Вся грудь у него была залита кровью…

— Хорошо, что я его не видела, а только слышала, — сказала Людмила, съежившись и прикрыв руками грудь. — Я все вам рассказала. Может быть, мы уже закончим?

— Нет, — ответила Апраксина и безжалостно задала следующий вопрос: — Вы встречались в последнее время с Жанной Гурновой?

— Да. Признаться, с тайной надеждой, что хотя бы Жанна сумеет Виктора простить и возьмет на себя заботу о нем. Но у нее уже другой появился.

— Кто?

— Я не знаю. Она мне просто сказала, что до Виктора ей теперь нет дела и его место уже занято.

— А вы знаете такого человека — Георгия Измайлова?

— Это известный музыкант из эмигрантов? Я о нем слышала, но никогда его не видела. Он имеет какое-то отношение к смерти Виктора?

— Возможно. Ну ладно, похоже, у меня больше нет к вам вопросов.

— Но вы верите, что Виктор ко мне в самом деле явился?

— Я верю, тому, о чем вы рассказали: что вы проснулись среди ночи и слышали голос Виктора. Был ли это сон или явление — этого мы с вами обе не знаем. Но я знаю множество случаев, когда человек получал известие о смерти близкого ему лица в тот самый миг, когда это лицо покинуло наш мир.

— Так вот просто…

— Ну а зачем же усложнять-то, милая моя? Тайна — она и есть тайна, и я думаю, что излишне усердно ее разгадывать не стоит.

— Я так и знала, что вы мне не поверите… Вы сами-то человек верующий?

— С тех пор, как я себя помню, всегда так полагала.

— А меня, значит, теперь могут арестовать?

— Не думаю. Алиби-то у вас стопроцентное: у экспертизы нет сомнений о времени смерти Виктора Гурнова, а вы в это время уже были в Иерусалиме.

— Он умер после полуночи, он ведь мне уже под утро явился…

— Я учту вашу поправку. И я благодарю вас за беседу, дорогая сестра Людмила!

— Я еще не сестра…

— Ну, будущая сестра Людмила. И я прошу вас также передать мою благодарность матушке игуменье за то, что разрешила мне с вами побеседовать.

— Я передам. Вы посидите, а я пойду поищу мать Александру: матушка просила ее вас проводить.

— Спасибо и помощи Божьей вам на избранном пути. Помолитесь при случае о рабе Божьей Елизавете!

— Я буду молиться, — сказала будущая сестра Людмила, поклонилась и вышла за дверь.

Спускаясь через некоторое время по белеющим в лунном свете пологим ступеням, Апраксина еще раз попросила у Господа прощения за то, что явилась в святую обитель с жестокой суетой этого мира. На площадке перед пещерной часовней она задержалась, подошла к решетчатой дверце, поклонилась красному огоньку лампадки в глубине пещеры и попросила: «Господи, да минует чаша скорби раба Твоего Георгия!».

Спустившись к стоянке такси, она не удивилась, увидев джип Боруха, а за стеклом — его самого, читавшего газету при тусклом автомобильном свете. Он и повез ее обратно в Бен-Гурион.

— Удачной была ваша поездка? — спросил он.

— Как сказать, как сказать… Одним подозреваемым стало меньше, и теперь все улики сходятся к одному-единственному лицу.

— Так это же хорошо!

— Это было бы просто прекрасно, если бы это лицо не было сыном моей лучшей подруги.

Борух от удивления присвистнул.

— Вон оно как получилось: тот, кого вы любите, у вас под подозрением?

— Бывает…

— Да, и у нас тоже такое случается…

— Вы все еще вспоминаете ту голубоглазую террористку, Боренька?

— Ее забудешь…

— Отчаянная была девушка и фантазерка. Куда только судьба не заносила наших русских эмигрантов, в какие только переплеты не приплетала! Это же нарочно не придумаешь: палестинская террористка Настенька из Самары!

— Из Куйбышева, — поправил ее Борух.

— Ах, да не морочьте мне голову, Боря! Я этих большевистских переименований не знаю и знать не хочу!

— Да все вы знаете, — усмехнулся Борух. — Только не все признаете. Не удостаиваете…

— Угу, не желаю «акцептировать» [6], как говорят наши соотечественники в Германии. Все равно же Самара когда-нибудь снова станет Самарой.

— От всей души желаю вам дожить до этого, дорогая моя оптимистка! — засмеялся Борух.

— Не удивлюсь, если ваш прогноз исполнится.

— Ваши слова да Богу в уши!

— Аминь.

Провожая Апраксину на посадку, Борух дал ей свою визитную карточку.