Можайский — 1: начало (СИ)

— Да черт тебя побери! Сдурел что ли? — Сушкин пошарил рукой, отыскивая свалившуюся с головы шляпу. — У тебя талант натуральный — людей до икоты доводить!

Извозчик воспринял сушкинскую брань как комплимент: в его глазах опять зажглись бесноватые огоньки; по всему было ясно, что ему и сам Сушкин симпатичен, и брань его за брань натуральную он не считает. Впрочем, как это ни странно, в этом отношении Иван Пантелеймонович был недалек от истины: репортер действительно не злился, будучи от природы человеком хотя и очень живым и предприимчивым, но одновременно — а такое сочетание бывает нечасто — и очень добрым.

— Извините, вашбродь, не хотел напугать!

— Так я тебе и поверил!

Оба — и репортер, и возница — понимающе хмыкнули. Репортер пояснил недоумевавшему поручику:

— Это он нарочно. Чтобы, так сказать, эффектом слово подкрепить.

— А! — Поручик дотронулся до своей форменной мерлушковой шапки, непонятно каким чудом не слетевшей с него под колеса пролетки — этой или какой-нибудь другой: движение по набережной было довольно оживленным. — Больше так не делай!

— Слушаюсь, вашбродь! — Иван Пантелеймонович слегка насмешливо отсалютовал рукояткой кнута. — И вот коляска Пети вдребезги, а лошадь Гриши в оглоблях бьется: ноги переломаны, шея свернута, глаза навыкат, изо рта — кровь… А Вася — тот, что впереди обоих был — с испугу-то и от неожиданности — кто ж знал, что до крушения дойдет! — а заодно от радости — сам-то цел остался — голову поворотил, зубы счастливо оскалил… Хрясь!

— Да ну что ж такое! — Сушкин снова начал нашаривать упавшую с него шляпу. Поручик же свою мерлушку подхватил уже буквально на лету.

— Вон тот фонарь видите?

Поручик, уже собравшийся было выругаться, невольно посмотрел на столб, к которому приближалась пролетка. Это был хороший, добротный чугунный столб — из тех, что совсем недавно, в рамках реконструкции освещения, установили взамен — да, кажется, взамен: поручик не смог бы поручиться — прежних: довольно хиленьких и неприглядных.

— Ну?

— А человека возле него?

— Ну, вижу!

— Вот так и Вася. — Иван Пантелеймонович трагично вздохнул. — Отворотился на крушение, столб не заметил. И о будущем своем седоке, у столба того стоявшем, позабыл. Х… молчу, молчу, вашбродь!

Поручик и репортер, переглянувшись, засмеялись, хотя в рассказе извозчика, если подумать, ничего смешного и не было.

— Колеса в одну сторону, лошадь — в другую, кузов пополам. Вася, пролетев по воздуху, головой о панель — шмяк… Хорошо еще в ушанке голова-то, да сама голова — медяная: что ей будет? А седок… Седок, вашбродь, не такой, как это со статскими бывает, прытким оказался! Хрясь! Нога в коленке поперек. Хрясь! Рука навыворот! Хрясь! Затылок — на лицо, а лицо — на затылке! Трагедия!

Из глаз Сушкина покатились гомерические слезы. Поручик захохотал.

— Вот вы смеетесь, вашбродь, — извозчик, впрочем, тоже смеялся, — а ведь действительно страшно! А всё почему?

— П-почему?

— Да потому, вашбродь, что вы это тонко подметили: не кучера никакие эти Вася с Петей и Гришей. Отхожие!

Поручик — от очередного удивления неожиданным в устах Ивана Пантелеймоновича эпитетом — перестал смеяться.

— Отхожие?

— Ну да, вашбродь. — Иван Пантелеймонович прищурился, но на этот раз не лукаво и с бесноватыми огоньками в глазах, а презрительно. — Отхожие. Как осень, так и делать им уже в деревеньках своих нечего. Посидят они на печах, поворочаются на полатях, да в город и отходят. На промысел, значит. Ну, положим, на дворницкую-то работу их никто не возьмет: тут постоянство нужно. И в лавку какую тоже: доверия у купца к отхожему мало. Что-то смастерить да на строительстве подвизаться, так это артельные почти всё заграбастали. Бывает, конечно, вдовица иная Гришу такого наймет: рамы оконные подновить, филенку вставить, крышу опять же местами перебрать, да вот вдовицы только наперечет, а григориев — орды. Да вы ведь и сами знаете, вашбродь: учет-то строгий. Пришел — зарегистрируйся. А нет — так и на съезжей через день-другой оказаться можешь!

Поручик утвердительно кивнул.

— Ну, так чем же еще этим гришкам да васькам заниматься? Те, что не такие гордые, в разнос идут…

Сушкин, пораженный не менее поручика очередным «определением» Ивана Пантелеймоновича, опередил его, изумленно воскликнув:

— Вразнос? Воруют что ли, грабят? Безобразничают?

Иван Пантелеймонович, услышав дикое для него предположение Сушкина, на мгновение даже опешил, а потом не без солидарной с гришами и васями обиды в голосе спросил:

— Почему воруют?

— Ну, не воруют, ладно. Выходит, пьют по-черному и склоки устраивают?

Извозчик совсем растерялся:

— Пьют? Склочничают? Да почему же?!

— Но ты ведь сам говоришь, — Сушкин тоже уже казался растерянным не меньше, чем Иван Пантелеймонович, — вразнос идут!

— Ну, да, — извозчик потеребил бороду, сдвинул на затылок шапку, обнажив чуть не половину лысой головы, и поморгал, — в разнос. Мелочь всякую — а дорогие вещи им и не доверят — носят по домам.

Сушкин, наклонившийся было вперед, откинулся на сиденье и захохотал:

— Нет, ну что за день такой! Комедия!

Извозчик повернулся к поручику:

— Что это с ним?

Поручик, едва удерживавшийся от смеха, но все же не смеявшийся, постарался ответить как можно серьезнее:

— Не обращай внимания. Он просто в словах запутался: бывает!

Иван Пантелеймонович согласился с таким объяснением неожиданно легко:

— Ах, вот оно что! Ну что же: и впрямь бывает. Да, так вот, — вернулся к нити повествования Иван Пантелеймонович, — те, что поскромнее, без гордости особой, а таких, замечу, не сказать, что и мало, начинают по парадным шляться. Доля, скажу я вам, совсем безрадостная! Ведь что происходит? Гоняют их! Туда не иди, сюда не войди! Дворники те же — что псы цепные: лаются и только не кусаются разве. Хотя, а это, наверное, и не лучше, могут и по физиономии съездить, товар с лотка раскидать. Бока намнут, метелкой-палкой накостыляют, сами довольные, а Гриша — вон в снегу и в жиже свою нехитрую поклажу собирают! И ладно — соберут. Но ведь и немало и попорченным оказывается! И за каждую вещицу — пятнышко там, помялось что-то — торговец мелочный с Гриши-то и вычтет. Не к дворнику же он, учинившему безобразие, побежит. Да и не к вашим, уж не в обиду вам, вашбродь, будет сказано. Ваши вообще от ворот поворот дадут!

— Естественно. — Поручик не обиделся. Скорее даже поразился то ли наивности, то ли злостному Иваном Пантелеймоновичем искажению смысла. — Инструкция ведь. Уложением Градоначальства и городской Управы такая торговля запрещена. Никто не должен ходить по квартирам и надоедать жильцам предложением всякого хлама. А дворники… Что — дворники? Не будут гонять, мигом без работы останутся. Тоже инструкция [48].

— Гм… — Иван Пантелеймонович перекрестился. — Не по-христиански как-то, вашбродь. Совсем не по-христиански!

— Уж так, как есть, ничего не попишешь!

— Ну и ладно. — Иван Пантелеймонович легко расстался и с этим сожалением. — Так что же остается?

— Что?

— Извоз! Не каждому ведь, согласитесь, — Иван Пантелеймонович похлопал себя по бокам, — понравится, чтобы ему голову каждый день мылили. А то и по нескольку раз на дню! Вот и остается тем, кто поноровистей, да не без гордости совсем, на биржу [49] идти и там свои услуги предлагать. И принимают их, вашбродь, принимают! Других-то, почитай, и нет уже совсем. Так, единичные экземпляры.

«Экземпляры», как и многое другое ранее, было настолько неожиданным, что Сушкин и поручик едва опять не прыснули. Но Сушкин вдруг стал на удивление серьезным и даже резковатым:

— Постой-ка, братец! Да сам-то ты как в извозчиках оказался? Уж больно странно ты говоришь. Не могу вот никак понять: почему это?

— Да ведь я не такой, как эти!

— Объясни.