Славянский кокаин

Полночи друзья катались по проселочным дорогам, хохоча и накачивая себя пивом.

Приключение с ночной прогулкой прошло успешно, машину не помяли, не поцарапали, и сосед не догадался, что ночью ею кто-то пользовался.

Как-то так само собой вышло, что, когда Валька Бакатин проявил интерес к их компании, Доморацкий почти тут же «сделал ноги». По какой-то неясной причине Никита его не переваривал, если не сказать – боялся. Вообще-то у них с Никитой сохранились нормальные отношения – у Груздя с Мишиным, но в присутствии Бакатина Никита неизменно испарялся. Интересно, что Витька сам неоднократно спрашивал у Вальки Бакатина, в чем тут дело, но тот только пожимал плечами.

В глубине души Груздь считал себя трусом, не в пример Бакатину, но вот если зайца загнать в угол – страшнее зверя нет. Это выражение было на сто процентов про Груздя, у которого до седьмого класса была астма, и он частенько задыхался, отчего и считал себя слабым. Из-за астмы родители отдали его в оздоровительную группу, которая логично вылилась в спортивную школу, где хотелось только есть и спать. Причем всегда побеждало второе желание, и засыпал Груздь обычно голодный, с недожеванным бутербродом во рту.

Груздь занимался плаванием, и с большим успехом. Мать Виктора – бухгалтер местного НПО «Химволокно» – и отец – заведующий рыбным магазином – не могли нарадоваться хотя бы такой успеваемости сына, в обычной школе – круглого троечника.

Вся троица была неразлучна: ходили в походы по рекам на плотах и байдарках; случалось, для куража воровали – когда им отказывались по молодости лет продать пива, потом устраивали в ближайшем лесу, а то и на чердаке, импровизированный банкет (заводилой в этих «отовариваниях» был уже не Бакатин, а Груздь); немного фарцевали американской жевательной резинкой в своей и соседней школах; сидя на чердаке, пробовали было нюхать клей в полиэтиленовых пакетах, но не понравилось, и снова перешли на пиво и портвейн.

Пить горькую, иногда и помногу, Груздь начал на втором курсе Плехановского института, куда он, как подающий надежды спортсмен (мастер спорта по плаванию вольным стилем на дистанциях четыреста и восемьсот метров), поступил с легкостью. Школьные друзья разлетелись кто куда по другим институтам, и как раз тут снова появился в жизни Груздя недавний одноклассник Никита Доморацкий. Теперь он был студентом МГИМО, стал неожиданно загадочным, породистым и даже поначалу немыслимо щедрым. Вышло так, что подруга Никиты училась в Плехановском, вот почему и он частенько бывал в общежитии института, где временами, как студенту из Подмосковья, Груздю тоже выделяли место и регулярно отбирали, в зависимости от количества незачетов в сессии.

Доморацкий уже в те доперестроечные времена часто шуршал в карманах настоящими американскими баксами, на которые в «Березке» покупал и с легкостью дарил, а не фарцевал(!) институтским девочкам французские колготки, а Груздю ни за что вдруг отваливал то пару бутылок коньяка «Наполеон», то японский стереоплеер.

Никита Доморацкий был заядлым профессиональным преферансистом, да и вообще крутым картежником. Вместо здорового секса со своей подругой в общежитии Плехановского, он мог всю ночь провести за карточным столом в компании с Груздем и еще парочкой начинающих картежников. И если начиналась «большая игра», то уже никакими ухищрениями подруга Доморацкого не могла его оторвать от карточного стола, хотя регулярно и устраивала перед преферансистами довольно-таки привлекательный стриптиз.

Чаще и больше всех выигрывал, конечно, Доморацкий. Не оплаченные «бедными студентами» карточные долги он аккуратно записывал в драгоценную записную книжку из крокодиловой кожи.

– Когда-нибудь отдашь или рассчитаешься как-нибудь, например дачу протопишь зимой перед моим приездом с компанией, идет?

И все соглашались. А долги в крокодиловой записной книжке имели тенденцию расти, хотя медленно и неумолимо. Уже к третьему курсу стало ясно, что спортсмена международного класса из Груздя не выйдет, да и тяга к спиртному перевешивала. А кроме того, он превратился уже в законченного игрока, и преферанс был лишь малой частью его азартных увлечений.

Груздю иной раз начинало необъяснимо везти, и он отыгрывался по-крупному, но этот подъем неизменно заканчивался еще более крутым спадом. К 1986 году Доморацкий исключительно из дружеского расположения скупил все долговые расписки Груздя и перевел его долги в более конвертируемую валюту, и общая сумма составила около двадцати одной тысячи долларов. Таких денег Груздю, заканчивающему институт, было не заработать за всю его будущую советско-инженерную жизнь. А впрочем, кто знает, времена менялись.

5

Агеев теперь следовал за своим подопечным по пятам. Он боялся хотя бы на минуту упустить его широкую спину в темном пиджаке из виду. Следить в аэропорту за Груздем было не так уж комфортно, тому почему-то совсем не сиделось на месте, он метался по залу, то и дело выбегал на улицу курить, хотя никакой необходимости в этом в Шереметьеве нет, а еще несколько раз ходил за кофе. И каждый раз, рискуя выдать себя, Филя, как привязанный, плелся за ним.

Наконец Груздь как будто угомонился, присел, почесал свою рыжеватую бороду и прикрыл глаза. Но поспать ему не удалось. Спустя три с половиной минуты к нему подошел какой-то человек. Агеев присмотрелся внимательно и узнал Мишина, фото которого лежало у него в кармане куртки. Друзья пожали друг другу руки, перекинулись парой слов и, настороженно оглядываясь, куда-то направились.

«Вот, блин, – сплюнул в сердцах Агеев. – Не сидится им на месте. Куда они на этот раз поперлись? А бедный несчастный Филиппушка, не зная ни сна, ни роздыха, должен мотаться за ними повсюду».

Груздь и Мишин отправились в ресторан на втором этаже, проследовали к дальнему угловому столику, уселись и подозвали официантку. «Опять Груздь жрать будет», – тоскливо сообразил Агеев. Он устроился в другом углу, чтобы не привлекать внимания. Через пять минут девушка принесла заказ, и приятели принялись уплетать салаты, бутерброды с икрой, а чуть позже – и мясо в горшочках. Не без водочки, конечно. У Фили засосало под ложечкой, он вспомнил, что с утра ничего не ел, и решил, не теряя времени, тоже перекусить. Он попросил меню и принялся выбирать блюда. В тот самый момент, когда буйное воображение нарисовало Филе огромный, поджаренный, дымящийся кусок свиной отбивной в окружении свежих овощей и хрустящего золотистого картофеля, в голове, подобно разрыву артиллерийского снаряда, вспыхнула страшная мысль. Агеев похолодел сердцем, медленно и осторожно опустил руку в карман. Тотчас же на его лице отразились муки жестокого страдания: бумажник он оставил в машине. Агеев приподнялся и начал лихорадочно обыскивать карманы: из джинсов удалось выгрести три рубля сорок восемь копеек. Зато небольшой сюрприз ожидал Филю, когда он запустил руку в куртку: дыра в подкладке подарила целые полсотни. Выбор оказался непростой: за пятьдесят рублей Агеев мог заказать либо порцию ненавистных картофельных чипсов, либо выпить чашку кофе. Скрепя сердце и сделав реверанс в пользу чувства собственного достоинства, Филипп проклял все.

А между тем Мишин с Груздем справились с холодными закусками и на глазах у страдающего оперативника принялись поглощать мясо в горшочках. Судя по запаху, как назло доносившемуся до Фили, это была баранина. Агеев был на грани помешательства, он не мог оторвать глаз от накрытого стола соседей и то и дело сглатывал слюну.

– Принести что-нибудь еще? – раздалось у Фили над ухом.

Он поднял голову, увидел перед собой улыбающуюся официантку и решил, что над ним издеваются. Поэтому бросил коротко:

– Счет.

Филя чувствовал себя самым несчастным человеком на этом свете. Он не выспался, зверски хотел есть и ко всему прочему начал мерзнуть. После плохого кофе во рту остался горький привкус, да и глаза начали слезиться: иногда, как правило, в самый неподходящий момент, у него вдруг просыпалась аллергия на табачный дым. Но больше всего Агеева взбесило то обстоятельство, что, покончив с заказанной снедью, приятели решили, что не наелись, и повторили заказ.