Картель правосудия

– Что-нибудь случилось?

– Надеюсь, что нет… – смутился Соснин. – Видите ли, Екатерина Ивановна вот уже неделю не появлялась на работе, я звонил ей домой, но там никто не отвечает. Никто из наших общих знакомых тоже не в курсе. Мы даже обратились в милицию, но они не восприняли это всерьез… В ее рабочем блокноте я разыскал ваш телефон и вот позвонил, может, вы объясните, что случилось и… как ее найти.

На работу Уткин не поехал. Он отправился на квартиру дочери. Когда-то она просто на всякий случай дала ему ключ, но он им так ни разу и не воспользовался. Бывал здесь, конечно, но давно еще, до ее эпопеи с этим бардом. Назарова Уткин не любил и что в нем нашла Катя до сих пор понять не мог. Уже не молод, не красавец, да и таланта кот наплакал, язык, правда, подвешен как надо, а женщины, говорят, любят ушами. Правда, у него с Наташей ситуация была примерно такая же, но, как всякий нормальный мужчина не первой молодости, он льстил своему самолюбию, убеждая себя, что у него достоинств все-таки побольше.

Уткин вошел в прихожую и позвал с порога:

– Катя, Эльдар, есть кто-нибудь?

Квартира ответила молчанием. Тогда он осторожно прошел дальше, очень надеясь, что не застанет их в постели. Но комнаты были необитаемы и перевернуты вверх дном, вся мебель отодвинута от стен, ковры скатаны, книги выброшены из шкафов, бумаги на столе разбросаны, пианино выкатили на середину комнаты. Взглянув на инструмент, Уткин подумал, что Катя все-таки любит этого Назарова, уж он-то хорошо знал ее привычки – к инструменту не притрагивались, по крайней мере, пару месяцев. На крышке пианино Уткин разглядел уже покрывшуюся тонким слоем пыли надпись: «5 дней». Что бы это значило?

Он обошел все комнаты. Судя по всему, ничего ценного не пропало, аппаратура на месте, сережки золотые и несколько серебряных колечек так и лежат в шкатулке на столике. Больших денег Катя дома никогда не хранила, выходит, на ограбление не похоже.

Уткин колебался: звонить в милицию или не стоит, а вдруг они просто сами что-то потеряли или решили переставить мебель, предварительно свалив ее в одну кучу?! И поскольку между родственниками проводилась политика невмешательства, Уткин решил не пороть горячку, чтобы окончательно не испортить отношения с дочерью. Но нужно все-таки ее отыскать. Или его в крайнем случае.

На лестничной площадке Уткина остановила сухонькая старушка.

– Вы, никак, в тридцать пятую заходили, – как бы невзначай поинтересовалась она, хотя и так было ясно, что в тридцать пятую. Она прекрасно видела, из какой квартиры он выходил. – А вы им, часом не родственник будете?

Уткин кивнул.

– Вот и я гляжу, вроде похож, только никак в толк не возьму: вы чей родственник, Катерины или ухажера ейного, ой, – осеклась она, – то есть Эльдара, или как там его?16

– Ее. А вы, случайно, не знаете, что случилось, где они сейчас? – почти ласково спросил Уткин. Судя по исступленным от любопытства глазам, бабка только тем и занималась, что днем и ночью торчала у дверного глазка.

– Где она, не знаю, врать не буду, – обрадовалась бабка такому доверию, – а он так в больнице, верно. Она как его туда свезла, так и нету. Сама мне сказывала, совсем, говорит, плохой стал. Допился, видать.

Уткин с трудом представлял себе, как Катя делится с подобной особой своими проблемами, и к тому же пьяницей Назаров не был. А бабулька продолжала изливать багаж сплетен на благодарного слушателя.

– А дней пять назад милиция понаехала, искали что-то, только понятых не позвали, значит, не обыск это был, – проявляла знание предмета бабка.

– Что за милиция, бабушка? – насторожился Уткин. – Может участковый с ними был?

– Не, все незнакомые. Один маленький такой, чернявый, на китайца похож, он командовал. Дверь ключом открыли без слесаря, вот я и подумала: может, Эльдар ентот чего по пьянке натворил. Пробыли, значит, минут пятнадцать и поехали.

Назарова Уткин действительно обнаружил в психиатрической больнице Гиляровского, расположенной на улице Матросская тишина. Кстати, первым человеком, которого он там увидел, был знакомый следователь-"важняк" из Генпрокуратуры с какой-то восточной фамилией, и Уткин даже на секунду засомневался: не обратиться ли к нему за помощью? Но, конечно, не стал, во-первых, по обычным своим этическим соображениям, а во-вторых, он же не знал, что здесь делал этот «важняк», а вдруг это каким-то образом касалось Назарова?

Уткин даже обрадовался, когда узнал, что причиной пребывания в больнице Эльдара является не белая горячка, а передозировка наркотиков в сочетании с черепно-мозговой травмой. На вопрос, можно ли с ним поговорить, ему ответили неопределенно: попробуйте.

Эльдар лежал в отдельной палате и тупо смотрел в окно, насвистывая какой-то мотивчик. На появление Уткина он не прореагировал и даже не взглянул в его сторону.

– Эльдар, – Уткин присел у постели больного и потрогал его за плечо. Назаров на минуту повернул голову, но, посмотрев сквозь гостя, снова вернулся к созерцанию промерзших веток тополя, мерно покачивавшихся за окном. – Я отец Кати, ты меня узнаешь? – снова попытался привлечь его ускользающее внимание Уткин. – Ты знаешь, где она, что с ней случилось?

Эльдар перестал свистеть и начал невнятно бормотать. Чтобы хоть что-то разобрать, Уткину пришлось наклониться к самым его губам.

– Надежда есть непостоянное удовольствие, возникающее из идеи будущей или прошедшей вещи, в исходе которой мы до некоторой степени сомневаемся… Отчаяние есть…

– Эльдар, где Катя? Катя. Ты помнишь Катю? Я очень хочу ее найти, понимаешь? – в отчаянии взывал Иван Сергеевич, но добиться от него вразумительного ответа было труднее, чем от говорящей куклы.

Назаров закрыл глаза и произнес уже более твердым голосом:

– Желание есть самая сущность человека, поскольку она представляется определенной к какому-либо действию каким-либо ее состоянием. – Он открыл глаза и взглянул на Уткина чуть более осмысленно. – Пушкин был не то что ленив, а склонен к мечтательному созерцанию. Тургенев же, хлопотун ужасный, вечно одержим жаждой деятельности. Пушкин этим частенько злоупотреблял. Бывало, лежит на диване, входит Тургенев. Пушкин ему: Иван Сергеевич, не в службу, а в дружбу – за пивом не сбегаешь?…

Медсестра тронула Уткина за рукав:

– Извините, больному пора принимать лекарство.

Уткин оставил лечащему врачу свой телефон и попросил позвонить, как только у Эльдара наметится улучшение.

Из больницы Иван Сергеевич направился в ресторан, где еще раз переговорил с управляющим, который в общих чертах поведал ему историю кредита, эпопею с его возвращением и все то немногое, что было ему известно об аресте Кроткова. Катя, по его словам, была скупа на подробности, и потому он не смог назвать имен тех, с кем она имела дело, и, уж разумеется, Соснин не знал, чем это все закончилось.

Таким образом, к вечеру Уткин фактически оказался в исходной точке, он собрал некое множество фактов, определенно имеющих отношение к исчезновению Кати, но полной картины так и не получил. Что могло произойти? Ее могли убить за то, что она отказалась платить и вместо этого обратилась в милицию, но тогда это сделали бы демонстративно, чтобы другим неповадно было. Да и начали бы наверняка не с этого, разбили бы машину, подожгли ресторан в крайнем случае. Не тот у Кати был масштаб, от ее смерти никто ничего не выгадывал, скорее наоборот – всегда лучше убедить человека, чем брать на себя его убийство.

А если дело, которое возбудили по заявлению Кати, начали разваливать? Почему бы, собственно, и нет. Крутой рэкетир, наверняка с надежным тылом, ему вполне по карману было бы оплатить услуги картеля или отдельных старателей на ниве правосудия. И если Катя оказалась излишне принципиальной и несговорчивой, то против нее вполне могли применить сколь угодно радикальные меры. Уткин не желал верить, что Катя может быть уже мертва, и в то же время отдавал себе отчет в том, что если уж за дело взялись профессионалы, то легким испугом она вряд ли отделается.