Десять кругов ада

Под утро голенькая Татьяна, его Шахерезада, рассказывала сказки.

- Жили-были два косых-прекосых человека - Адам и Ева. Они были незнакомы, так как судьба разбросала их по раю. Она была косая по ошибке Бога - он не знал, какими люди должны быть. Вот пожила она и попросила сделать ей мужика. Бог внял ее мольбам и сделал ей мужика, тоже косого, свою ошибку будто этим искупая. И вот Бог свел Адама и Еву, потому что она просила его дать ей муженька. Они стали дружить и родили детей, тоже косых и красивых. Дети были чистые, как Ева, и сильные, как Адам. Вот такая получилась косая счастливая семья. Вот и сказочке конец... - Она засмеялась тихонько, боясь вспугнуть творившееся вокруг нее ее счастье с Адамом. Потому и смех оборвала резко, будто осеклась. Закачалась, словно оплакивая себя и его, задышала часто и прерывисто.

Не всякая женщина конец счастью чувствует, а только та, которая счастье это долго, со слезами ждала, вымолила себе его. Потому конец его загодя бередит ее, дабы от горя не зашлась насмерть, готовит душа тело немощное к боли...

- Так я ж не косой, - что и мог сказать на это Батя. - Один глаз просто выше, другой - ниже.

- Так я ж тоже сказку рассказывала. Сама придумывала...

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ИВАН ВОРОНЦОВ

Сладко те ночи вспоминать, но и больно. Понимал, что хочет она замуж за меня выйти. И что с этого всего, каков итог? Я уже опять в розыске, две недели как сбежал. Позади жизнь шальная, впереди - вольная, скрадками да новым сроком. Ее-то, чистую душу, за что в мою парашу окунать? Сел на дно у нее... Две недели терпел, зубами скрежетал, мучился: бежать или нет; записку оставил: "Дорогая Татьяна! Прости, любимая, навсегда, но остаться не могу. Прощай".

Что подумала тогда, как убивалась - лучше не вспоминать... Так ведь и не узнала, почему этот Квазимода поганый ушел, поматросить и бросить приходил? А может, забыла...

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ТАТЬЯНА

Ничего я не забыла, Вань. Простить - простила. Видела я тебя насквозь, кто ты есть, волк поджарый. Я сколько о мужике своем думала, всяких в мыслях перебирала, и о таких тоже думала - в нашем поселке болтались они. Я девчонка была, боялась страшно - обритые, в фуфайках. Освобождались, там Зона была. Но только один из них присел раз к нам, девчонкам, мы во дворе играли, и конфетами угостил. Погладил одну, она боялась, а я нет - видела, сколько добра в его глазах. Эти глаза я запомнила и потом на них наткнулась - твои. А что ушел - жалею. Вот... сколько вспоминаю, жалею. Какие же вы, мужики, слабые, ей-богу. Почему ж вы думаете, что бабе трудно с таким жизнь его залихватскую выдюжить? Да любил бы только, жалел, все баба вынесет... А уж мне, если раз в жизни счастье такое пришло, как же я от себя бы отпустила-то его? Нет, конечно. Проплакалась бы, поругала тебя, черта лысого, и пришла б с передачкой - а что делать?

А тут проплакалась, а идти некуда. Обидно, Иван Воронцов, или кто ты там, что веточку - женушку свою единственную ты сам и сломал; не будет у тебя больше жены, потому что я твоя жена и была, ты только на бегу этого и не заметил.

А тебе и была Богом я дадена, косая твоя Ева, а ты мой единственный Адам. Был мой, и чей бы ты теперь ни был, все будет утеряно потом, ничего не унесешь в будущее.

Так вот, Ваня. По-прежнему люблю, так как верна Богову завету.

НЕБО. ВОРОН

Шли зэки, как обычно, с работы в ненавистный мир, что уже светил огнями, не теплыми и домашними, но сизо-мертвыми. И для кого это было домом, значит, помертвела душа его и не к покою она просится, а к погибели. Потому и творит злыдень-тело согласно прихотям своим непотребные дела: насилует себе подобных, режет, бьет, грабит, унижает силой своей и просит ненасытно - пищи, утех, водки. А душа уснувшая не может ни слезинки проронить, ни крикнуть - заперта, унижена. Кем? Человеком самим, что ее носит в себе, захолонувшую от его, человеческой, мерзости...

Я спускался с неба навстречу этим одетым в черное людям, спешил. Душу хозяина моего надобно было спасать каждый день, тогда я оправдаю свое пребывание внизу, среди тех, кого поглотила Зона. И вдруг я увидел с высоты...

Шла согбенная колонна, у каждого на плечах был огромный и тяжкий крест... Они шевелились... Сотни крестов, тысячи, миллионы по всей Руси Великой...

Я видел с высоты их страждущие души... Они бились в силках грубой плоти, они стенали плачем... Я знал, что все они - и зэки, и конвойные - несли свой крест не только за свои грехи и своих детей, но и за грехи предков своих: отцов, дедов, прадедов, прапрадедов и пращуров - за все семь колен своего рода... Ничто и никто не прощается без великого покаяния и искупления вины... Смерти невинных, кровосмешение, разбой, воровство, насилие, зло и похоть людские востребуются в их потомках жестокой расплатой. Страшный суд искупления грехов вершится уже на земле в страданиях и жути Зоны... И каждому идущему отмерен свой Срок и свой конец. Если душа очистится в исповеди, в покаянии за весь свой род, Бог простит. Но на это должен решиться сам человек... Если откачнется в гордыне ко Злу - сгинет в преисподней у беса... Храни вас Бог от такого конца. Я все сказал. Ворон...

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Ворон появился над колонной внезапно, как вражеский самолет, которого не ждали.

Кар-рр!

Воронцов, резко вскинув голову, увидел пикирующего к нему Ваську, и ворон видел его - они встретились глазами. Ударом крыла взбалмошная птица чуть не сбила с головы Квазимоды зэковскую шапку, но ловко умостилась на широком плече, озиралась на идущих подле них, поводя пытливым глазом. Иван снял ворона с плеча, погладил, и тот успокоился, благодарно гукнув в ответ.

- Надо же, тютелька в тютельку на тебя спикировал! - уважительно покачал головой сосед по строю.

- Да он что почтовый... - бросил кто-то за спиной.

Сразу как-то потеплело в молчаливой, занятой своими скорбными мыслями колонне - живая вольная тварь явилась. Этакий тихий восторг прошелся по людям, и кто-то заулыбался, кто-то подтянулся - можно еще жить...

Про это думал и Квазимода. Он смотрел в глаза птице, и казалось, крылатый приятель тоже смотрит на него жалостливо, понимая его, Батю, и постигает цену неволи, в которую он попал. Ворон уже давно перестал удивляться, почему хозяин все время находится среди этих сумрачных людей и что ни хозяину, ни ему, ворону, из единого с ними строя не выйти, не свернуть в сторону, не остановиться. Идти и идти, только рядом, только в ногу. Кивнул еле заметно ворон, подтверждая - все понимаю. Батя, будем топать, я с тобой до конца...

Лейтенант из службы конвоя, что шел сзади, увидел черное воронье крыло, махнувшее неосторожно над головами, радостно кхекнул и толкнул бредущего рядом солдата, показал на черную точку в середине колонны, негромко приказал:

- Вон ворона-то... Как взлетит, потуши ее, короткой...

- Ясно, товарищ лейтенант... - равнодушно кивнул солдатик, вскинул повыше дуло автомата, изготовился стрелять...

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ВОРОН

Меня?!

Мой мир за столько лет жизни вместил тысячи судеб тебе подобных, и каждому я пытался дать хоть каплю спасения в этом безнадежном мире. Но это знал я, мудрый, рисующий Картину Жизни мазками самых великих своих современников на Земле. Я первым услышал чистую ноту Малера и откровение мальчика по имени Вольфганг Амадей, я смотрел на печального чернокудрого русского поэта и вместе с ним повторял то, что привносил Вседержитель в его раздираемое бурями всего мира сознание. Мне дано слышать и видеть, и никому не дано лишать меня этого, ибо без меня мир станет беднее. Я послан Светом и встречен Тьмой...

Мне жаль тебя, человек с автоматом; только потом, на небе, ты поймешь, что и без тебя этот подлунный мир станет беднее, ибо и ты частица его, а не предмет в составе своей квартиры, города, Зоны. Ты велик, неразумный отрок, потому что тебе даровано прийти на эту землю, чтобы вместе с нами - со мной, хозяином моим, балбесом Лебедушкиным, вот этой собакой Кучумом и близким к постижению мира зэком Достоевским - пройти путь, отчасти предначертанный и творимый всеми нами сейчас, в отпущенный срок. Каким мы сделаем мир, таким останется он вашим детям и внукам и потомкам Кучума.