Калуга первая (Книга-спектр) (СИ)

* * *

В воскресенье вечером по восточной ветке Валерий Веефомит возвращался домой на электричке. Он ездил к приятелю и хорошо с ним поболтал. Помимо всего и о будущем России (именно России, так возвышенней). Они обсудили все, что у них накопилось за время разлуки. Они во многом сошлись и, как выяснилось, оба жаждали преобразований.

Валерий чувствовал себя славно и с удовольствием наблюдал пассажиров. Вот появились цыганята и цветным клубком прокатились по вагону, остался один мальчик лет восьми, он быстро крестился, что-то бормотал и шел с протянутой ручкой. Никого не благодарил и никому не смотрел в глаза. Его отроческий облик умилял. Этот спектакль был настолько необычен для Веефомита, что он, будучи под впечатлением разговоров о России, почувствовал себя кровно обязанным подать денежку. Но так как у студентов не бывает лишних денег, он сразу прикинул, что может позволить себе на благотворительность двадцать копеек и тут же непроизвольно подсчитывал, что если хотя бы двадцать человек в вагоне дадут по двадцать копеек, будет четыре рубля, а умножив четыре рубля на восемь вагонов, получится тридцать два рубля, а восемь вагонов можно пройти за десять минут, а... Он вспомнил как однажды видел цыган на базаре, покупавших дорогую колбасу, сглотнул слюну и решил дать десять копеек.

Но вот мальчик подошел, и вид его был настолько жалок и обездолен, что Веефомит устыдился необычайно и сунул руку в карман, захватил ещё десять копеек. Он укорил себя и представил, как красочно расскажет об этом эпизоде Кузьме и москвичке. И вот об этом человеке тоже расскажет.

По вагону шествовал странный субъект. Он, кажется, смеялся, но зубы у него не разжимались. По-видимому, он пытался придать своему лицу одновременно выражение насмешки и ярости. Периодически он внятно бормотал: "Дорога кривая, нужно выпрямить." Должно быть, эта мысль у него главенствовала и порождала в нем ярость и смех. Он раздвигал вагонные двери рывком разъяренного льва, уходил и скоро вновь являлся, все с теми же словами и с той же гримасой. Люди старались его не замечать, а Валере понравилось, что этот безумец так волен и раскован. Почему бы нормальным людям не позаимствовать у безумцев эту открытость мыслей, свободу чувств?

"Нужно уметь смотреть в глаза, не бояться взглядов и тогда будет больше друзей, неожиданных открытий и радостных встреч. Здорово же мы себя обедняем!" - философствовал Валера у окна, изучая попутчиков.

И тут ему представился случай апробировать новоиспеченные воззрения. Напротив, у окна, словно явилось из самых поэтических снов, село великолепное сознание. Это произошло как в лучших романтических книжках, почти что-то невероятное.

Она была прелестна, и не то что сама невинность, нет, этого как раз и не было в её глазах, губах и очаровательной шляпе (Веефомит к тому времени уже научился отличать невинных от без вины виноватых); она была попросту гармонично этично лирично притягательно сложена; и Валере мигом захотелось поведать этой чудесной форме то, чем бы она никогда не наполнилась, о чем она бы без него не узнала, о чем думать не думала, что подняло бы её ещё выше, сделало бы её жизнь осмысленнее и полнее. Но как начать? Сначала робко, а затем все смелее, подстегивая себя идеями о причинах отчужденности, он стал посматривать на нее. Он говорил себе: "Чего бояться, если желаешь раскрыть человеку глаза на мир?" Она сидела так близко, что ему казалось, что он кожей чувствует её робкое дыхание, все в нем кипело от предчувствия возвышенности предстоящего контакта. Он посматривал, а она делала вид, что не замечает, она смотрела в окно, в пол, она теребила перчатку, и её растерянность побуждала к решительности. Тем более, Веефомит не считал себя уродом и не был плешив или мал ростом.

"Вот так проживет и никто не откроет ей тех просторов, о которых знаю я", - волновался он.

Девушка все больше терялась, она уже испытывала не раздражение, а беспокойство, но пересесть было некуда, и её волнение умиляло Валеру, теперь он не отрываясь смотрел на нее. Он ловил её взгляд и видел в нем многое: её жизнь, её интересы, планы, её быт, ее... Словом, он заходил все дальше и дальше в своем психологическом проникновении. А она делалась ему ближе и понятнее. Он удивлялся своим способностям видеть без слов. Наконец она стрельнула в него взглядом с беззвучной мольбой: "отстаньте!" Но эта реакция его лишь позабавила. Он увидел её вчерашний день до мелких подробностей, и она краснела и становилась, как он с восторгом отмечал, чище и ещё прекраснее.

Он побеждал. И настал решающий момент, когда она долго смотрела в сторону, потом на перчатки и в последнем порыве негодования подняла глаза, решившись дать отпор его глазам, но лишь взглянув, покорилась его воле, смирилась и открыла ему свою тайную пустоту. А он зашел во взгляде так далеко, что остро испытал какое-то первородное чувство слияния и рождения чего-то нового, третьего, что смутно и дорого обозначилось в его сознании, и пережил все те приливы и отливы, какими его только наделила природа.

Так и ехали они, связанные жизнью и энергией глаз. Кажется, к концу пути и она испытала нечто подобное его ощущениям и прониклась его миром, его терзаниями; его желания перешли к ней, и это внедрение пробудило в ней ощущение гибели, странных телесных мук и жгучего восторга.

Веефомит планировал идти с нею рядом и говорить, просто и непринужденно, безо всякой пошлости, ведь теперь он знал о ней все, и между ними было нечто выше слов, они прожили друг с другом вечность. Она приняла его и теперь ему предстояло передать ей новое видение о жизни.

В вагоне начали вставать, толпиться у входов, а они сидели, медленно приходя в себя. Веефомит готовился сказать что-то вроде: "Вот и приехали," когда девушка неожиданно и очень сильно звезданула своей ручкой по его щеке. Это был почти инфаркт. От неожиданности Валера чуть было не потерял сознание, туман стоял перед глазами. Пассажиры проявили живой интерес к этому скандальному происшествию, конфузились, качали головами, хотя и смотрели вовсю. А он пришел в себя, когда ни девушки, ни пассажиров в вагоне не было. Только одна тетенька, жадная до чужих трагедий, поедала его сострадательным лицом, да кто-то показывал в него через стекло пальцем.

Веефомит почти плакал. Он бежал по платформе и искал среди голов её шляпку. Две слезы все-таки выкатились и он смахнул их перчаткой. "Как так! - шептал он. - За что?" Он увидел её у здания вокзала.

- Ради бога! Постойте! - остановил он её душеледенящим криком. - За что? Что я вам сделал?

Она повернулась к нему бледным и злым лицом, и теперь он не увидел в нем былой гармоничности и этичности. Она задыхалась от быстрой ходьбы.

- Уходите! Уходите! - истерично прошептала она.

Но он взмолился:

- Объясните, я вас прошу! Пожалуйста! За что?

Она, видимо, удивилась его тону или его мольбе, или несоответствию между волей глаз и слабостью голоса, или же она поддалась охватившему ему чувству недоумения, либо из сострадания, трудно сказать, почему она ему ответила холодно и устало:

- Я должна была отомстить. Вы же меня обесчестили.

Она пошла, оставив Веефомита в хаосе движущихся личностей и судеб, где никто бы не объяснил ему случившееся так просто, как это сделала она. Слово "обесчестили" кружилось над привокзальной площадью и звенело в ушах Веефомита фальшивой нотой, и от этого лицо незнакомки рассыпалось сухим песком и стекало в ячейку памяти забавной никчемной историей.

Веефомит направился к входу в метро, ему показалось, что ноги налились свинцом и гулко бухают по асфальту.

Рассказывать Кузьме и москвичке он не стал. И лишь через века, когда от всего этого случая остался один юмор, Кузьма Бенедиктович воссоздал всю ярость и чувственность этой неудачной попытки контакта человека с человеком.

* * *

Каждый носит кое-что свое с собой и это кое-что его волнует. Если, к примеру, и умен, а все равно нет-нет, а срываешься на унизительные действия, уподобляешься окружающему миру животных и растений. Сначала, в детстве, любопытно - чем это наделила природа? В юности престижно проявлять свои физические свойства. А в зрелости - как-то засасывает, да и жить-то нужно.