Южные Кресты

– Я обязательно вырвусь и отомщу этой стране! Я найду, как! Я обязательно найду, как! Только бы вырваться! Я всем отомщу! За мной останется целая гора трупов! Ишь, как все удобненько выходит… Этих хохлов отпустили, а меня на три с половиной года! Нацисты… Тоже мне, Вечного Жида себе нашли… Козла отпущения! – неистовствовал Вечнов. – Какая древняя, слепая сила нелепости и жестокости руководит этими безобразными подобиями людей! В них нет ни разума, ни милосердия. Они – ублюдки от рождения до смерти, от каблуков до самой макушки. Ах, хорошо бы этому судье с размаху дать кувалдой по макушке, чтобы череп лопнул, как арбуз! А адвоката просто повесить на его же галстуке! Господи, убей их! Пожалуйста, Господи, накажи этих паскудных тварей! Я столько перенес и никогда не роптал на тебя! Ты должен их убить!

Злоба, как красные пузыри кипящего борща, представляла собой адово варево. Однако лицо Вечнова было мертво, и казалось, что он готов на любое убийство. Не обязательно из мести, не обязательно преследуя какую-либо конкретную цель. А просто на убийство ради самого убийства, для того чтобы выпустить пар, чтобы кипящий борщ, перелившись через край, не обжог самого Вечнова смертельным ожогом. Хороша же эта долбаная исправительно-принудительная система, которая из вполне безобидных людей штампует убийц!

– Я обязательно укокошу эту старуху. Не поленюсь снова съездить в Киев. Войду к ней офис и задушу голыми руками. Причем специально буду душить медленно, как меня медленно душат в этой вонючей тюрьме, а когда она будет уже почти мертва, отпущу, и как только в ее маленьких вороватых глазках вспыхнет лучик надежды, немедленно размозжу ей череп! – твердо решил Вечнов, и ему стало немного легче, потому что он с удивлением поверил каждому своему слову.

– Отомщу сначала старухе, а потом уже примусь за остальных. Три года – не тридцать и не тринадцать, или сколько там отсидел Монте-Кристо? Вы еще крупно пожалеете, дорогие актеры моего спектакля. Дайте время, я оправлюсь… Я вызову вас на авансцену и уничтожу по одному!

Фургон остановился, и Вечнова вывели наружу. Было холодно. Небо начало темнеть, и на нем стали проступать чужие звезды. Созвездия Южного Креста Вечнов, наверное, и не распознал бы, даже если бы ему позволили подольше задержаться на свежем воздухе. «Сами валяемся в грязи, а смотрим на звезды!» – припомнил Сеня чью-то фразу, которой он придавал мало значения, а теперь она показалось ему пророчеством небесным. «Сами копошимся в грязи, но все-таки смотрим на звезды!» Вечнов в последний раз взглянул на едва проступившую бледную звездочку, и его затолкнули в помещение. Как бы он хотел оказаться там, рядом с этой невыразимо далекой звездой, пусть мертвым, пусть вечно вращающимся по недосягаемой с Земли орбите!

Когда ему снимали наручники и отбирали цивильную одежду, он припомнил Руссо: «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах…», и его стошнило от неуместности своей излишней интеллигентности.

– А что, интеллигентность никогда не мешала убивать старух. Это ведь целое направление в российской культуре. Старухоубийством называется. Большое искусство и очень утонченное, интеллигентное. Вон Раскольников, студент с философскими измышлениями, и то за милую душу без особой на то причины старушенцию кончил, и сестрицу ее заодно, до кучи. А у меня-то причина есть! Ой, какая причина, всем причинам – причина! Мать всех причин! – почти вслух проговорил Вечнов и вдруг усомнился. Внезапно ему стало скучно. «А такая ли уж это причина? Ну посадили, ну и что? Скукотища! А я себя уже графом Монте-Кристо вперемешку с Дрейфусом вообразил!»

Мысль о том, что его история скучна и тривиальна, была Вечнову совершенно нестерпима, и он просто приказал себе не думать так. «Для меня это – не банальность. Всякий человек страдает по-своему.

Вон Коби с Ициком, казалось, в тюрьме сидят, словно на работе работают. А грузинский еврей – тот вообще выглядит так, словно в тюрьме родился, вырос и собирается умереть, причем считает это весьма комфортным, – бесплатная еда и круглосуточная охрана, просто люкс. По телефону по-прежнему ворочает своими наркоделами… Вершит самосуд, убирает свидетелей. А я! А я-то бессилен! Совершенно, абсолютно, стерильно бессилен! Как медуза, выброшенная на берег!»

Вечнов посмотрел на следы наручников на своих совершенно исхудавших запястьях. Кроме костей, в них, казалось, ничего не осталось! Все, как прежде. Человек рождается свободным, но повсюду в оковах… Ничего не изменилось! Если посреди Тихого океана вспучится новая земля, какая-нибудь Сверх-Новая-Тудыть-Ее-Мать Зеландия, на ней тоже заведутся букашки и станут надевать друг на друга наручники, а потом те, освободившись от наручников, станут лупить обидчиков топорами, за что их снова закуют в наручники, и так без конца… Последняя мысль, что он и есть такая настырная букашка, не готовая смириться со своей судьбой, отозвалась глухим ударом в Сенином рассудке, и он остановился. Охранник немедленно больно пихнул Вечнова в плечо, чтобы он двигался поживее.

– Ты словно не живой, что ли! – недовольно приправил он свой удар пояснением.

Вечнов зашагал быстрее и подумал: «А живой ли я? А живой ли? Ой, не знаю… Нет, я неживой!»

Вернувшись в тюрьму, Сеня забился в угол и стал потирать натертые наручниками запястья. Он ни с кем не хотел говорить, и жлобы не стали к нему приближаться, видно, на подспудном животном уровне догадываясь, что теперь не время – этот тщедушный доходяга настолько не в духе, что может и убить. А умирать до ужина им как-то не хотелось…

Вечнов закрыл глаза. Голова сильно кружилась. Злоба, не находящая выхода, начинала свое злотворное действие внутри, покалывая то сердце, а то печень.

Сеня опять вернулся к мыслям о мести. Нелепость планов его не смущала. Он верил всему, что рождал его измученный бесконечным следствием, заключением и судом рассудок. Впрочем, по Кафке, «стоит лишь впустить в себя зло, как оно уже не требует, чтобы ему верили»…

«Я стану террористом. Раньше я не понимал террористов. Как так – убить себя? А теперь – понимаю. Они не себя убивают. Они собой убивают! Превращаясь в живой снаряд! Как я теперь понимаю террористов! Я готов сейчас же напичкать себя взрывчаткой и взорваться, как живая бомба, где-нибудь в центре Веллингтона или Окленда! А лучше бы в зале суда! Но в суд с взрывчаткой не пустят…»

Мысли Вечнова начинали путаться, и он снова вернулся к привычной мякине. «Как я смог стать преступником в стране, в которую меня даже не впустили? Ведь официально до сих пор мне отказано во въезде в Новую Зеландию. Как они еще не запретили дышать их поганым воздухом?»

Вечнов инстинктивно потянул ноздрями воздух и почувствовал ставшую привычной тюремную вонь.

«Но больше всего меня испепеляет мое полное бессилие. Если бы я был мертв, то обладал бы большей силой, чем живой. Мертвого невозможно мучить! Я – хуже чем мертвый! Во всяком случае, мертвому все нипочем. Почему люди такие уроды? Вот их жалкие суды. Сколько раз им повторяли: «Не судите, да не судимы будете!» Нет, подавай им все судить да рядить! Почему правосудие – то, что должно быть символом справедливости, – является рыхлым ударом березовых розг? Зачем этот мир хлещет всех вслепую по не менее слепым ягодицам, и уворачиваются только самые ловкозадые? Те, у которых глаза на жопе? Вот как эти хохлы – они ведь клинические идиоты! Их нужно отправить в психушку и лечить электричеством, причем пожизненно. Душем Шарко со смертельным исходом! Ничего не понимают! Ничего не знают! Пересекают границу с фальшивыми паспортами, а с них все как с гуся вода! И не то чтоб они оказались хитрее меня или умнее. Просто всем так было удобно. Обвинить крайнего, а главных виновников отпустить! Они сначала нанимают старуху, чтобы та достала им ворованные паспорта. Потом пристают ко мне, чтобы я помог им в дороге! И они невиновны, а я – контрабандист живым товаром!»