Жена алхимиков, или Тайна «Русского Нострадамуса»

Хорошо бы, забыла она про меня, да на это надежды нет. Если сам её от своего порога не отважу, она дорогу найдёт, и в дверь постучит. Кажется, когда старуха с косой уже в пути, должен я вспоминать семью, несчастных моих дочерей, жену любимую, должен видеть подвиги наши ратные, а в голову только былые забавы и лезут.

Досталась мне по случаю книга одна. Была она писана каким-то арабом, потом между строк её на французский перевели, с грехом пополам понял я, что там речь идёт о том, как древние египтяне болезни лечили и будущее предсказывали. Ну, будущее никому не ведомо, хотя есть соблазн узнать, про болезни не скажу, не пробовал, хотя допускаю, что это может и получиться. Очень уж другое интересно. Если по-нашему пересказать, то речь в той книге об отводе глаз.

Через тот отвод человеку можно что хочешь внушить. Внушил больному, что он здоров – он и выздоровел. Внушил, что потоп – он на стол полезет. Говорилось там, что египтяне наливали в лампу, вычищенную до блеска, ароматное масло. Лампу вешали на веревку, которая к потолку привязана. Если ту лампу раскачать и глядеть на неё долго, то начинаешь будто засыпать, но не спишь. А когда насмотришься, то сам не свой становишься, что тебе скажут – то и делаешь, что внушат – то и видишь. Попробовал я это на себе. Главное, думаю, чтобы блестело и качалось. Только не доверяю я никому себе внушать. Я решил сам себе придумать, что видеть.

Взял я веревку тонкую, на неё повесил перстень с бриллиантом. Повесил так, чтобы качалось, и свечей зажёг, чтобы камень в их свете сиял. Задумал я себе белого коня увидеть. Раскачал перстень, смотрю на него. Смотрел, смотрел, слышу, вроде фыркает кто-то в комнате.

Я от камня глаза отвёл и вижу – конь. В точности такой, как я себе представил. Пробовал это я в подвале, лестницы тут узкие, двери маленькие. Сюда если конь и войдёт, то только ползком, да и то может не пролезть. А он стоит посреди комнаты, ушами стрижёт.

Ну, думаю, молодцы египтяне, надо же до такого дойти! Обошёл я вокруг коня, погладил его. Настоящий, как есть настоящий. Не знал бы я, что всё это отвод глаз, не сомневался бы. Решил я, хватит мне на него пялиться, пора бы его и спровадить. Кольцо остановил, глазами поморгал, потом снова в то место смотрю, где конь был, а он-то никуда не делся.

Я когда книгу ту читал, как разобрал про то, как глаза отводить, так сразу и попробовал. А до того, как от наваждения избавиться, не дочитал. Схватил книгу, читаю, а там такое пошло, что вовсе не разберешь. Ну, читать продолжаю, а сам на коня поглядываю. Не хватало еще, думаю, чтобы кто вошёл. Увидят, как я в пустое место смотрю, скажут, что ума лишился. Нашёл я всё-таки как всё вернуть назад.

А сказано там, что того, кто наяву спит, нужно разбудить. В ладоши, например, хлопнуть. Так я и сделал. Хлопнул – и исчезло наваждение. Да, думаю, как это к делу приставить, пока неясно, а вот забава получится великая.

Тогда Пётр еще был жив. Я ему эту штуку показал. Он сначала не верил, а потом говорит: «Льва хочу увидеть». Я его усадил, перстень раскачал, потом говорю ему: «Лев». Смотрю, он уставился в пустой угол и шпагу из-за пояса тянет.

Ну нет, думаю, ты мне так всё тут разгромишь. Хлопнул я в ладоши, Пётр очнулся, обошёл всю комнату – нету льва. «Да, я уж было подумал, что ты тут настоящего зверя прячешь», – говорит мне. «А как бы такое чудо на войне использовать? Если на вражеских солдат львы да медведи, да еще невесть что побежит, чай им несладко придётся? Друг друга перестреляют», – ему бы всё война.

А я-то знаю, что ему надо, так заранее обдумал. Выходит у меня, что не получится это в чистом поле или в море сделать. Надо, чтобы сначала человек на яркое и подвижное смотрел, а потом уже ему внушать. «Нет, на войне не получится, а вот на приёме каком, над гостями посмеяться, это пожалуйста», – говорю. Ему затея понравилась.

А я вот что придумал. Если одному можно глаза отвести, то и многим тоже. Главное, чтобы они все вместе на что-то смотрели, а потом внушить. Решили мы с Петром потоп устроить. Не настоящий, конечно.

Нашёл я кусок хрусталя, мне его огранили и в оправу с ушком вставили. Такой если повесить на веревку, издалека видно будет. Вот начался приём, а я заранее подвеску ту на столе установил, осветил как следует и раскачал. Всем же любопытно – что это качается. А я поблизости, и поддаю иногда, чтобы не останавливалось.

Сам стараюсь не смотреть, а за другими наблюдаю. Когда увидел, что многие за этим следят, я и шепнул одному: «Смотри, море из берегов вышло, сейчас все потонем». А какое море в Москве? Да тому уже всё равно. Начал он озираться, да как заорёт: «Потоп, спасайся кто может!».

А остальные-то уже готовы. Они как услышали про потоп, кто на стол полез, кто на подоконник, в дверях давка. А мы с Петром потешаемся. Молодые были, только и делать, что жизни радоваться. Но теперь вот и о смерти приходится думать.

Так у меня выходит, что для того, чтобы порошком философским человека оживить, без останков его никак не обойтись. Когда умру, точнее – если умру, похоронят меня в надёжном месте. А если настанет время, когда и стены не устоят, и могилы разроют, на этот счёт я дал указания, чтобы тело моё сберегли. Без тела не будет и воскрешения. Только вот настанет ли когда это время? Хорошо бы настало, тогда я и тело Петра разыщу. Уж его-то и без особых указаний сберегут. И жену, и дочерей. Дождаться бы только.

Однако же, не идёт за мной, старая. Но шаги её уже слышны. Может, удастся обмануть? Удалось же мне с Ванькой, хоть ненадолго, да и с лакеем государя нашего, хотя и не до конца. Что, если тогда всё верно сделано было? Может дело в том, что люди они простые? В моём роду, как никак, и короли бывали. Не выйдет ли на мне? А если не получится, то так тому и быть. Всё равно помирать.

Есть тут мальчонка толковый, из турков, Омером зовут. Я его иногда Гомером называю, а обычно просто Ванькой, так нашему уху привычнее. Да и какая ему разница? Нет тут у него никого. Ведь когда я замертво упаду, надёжный человек нужен, а ему, турку этому, надеяться не на кого, кроме меня. Хорошо, грамоте его обучил. На память-то его надеяться нельзя, ошибётся в чём, тут мне и конец. Потолкую-ка я с ним а потом напишу, чтобы он всё в точности сделал.

Хорошо, самого важного я не забыл. Составы-то до сих пор у меня хранятся, да как знать, не прокисли они от времени, вроде молока? Сделал я новые, лучше прежних. Да и всё по-иному придумал. Ведь лакею царскому тогда только голову сняли. А состав, знать, должен всюду проникнуть. Видно, в этом и ошибка.

Приготовил я всё, позвал турка. Сначала он испугался, глаза вытаращил, на своём залопотал. Но я его быстро в чувство привёл. Объяснил, что всё по науке. Сказал, что сначала надо ему меня обезглавить, потом на куски изрезать, потом сложить, полить из одного флакона, да дождаться, когда части срастутся, и из другого полить. Так я и жив поднимусь, и молодым сделаюсь.

В подвале я всё приготовил, чтобы тело моё, пока будет срастаться, собаки не растащили. Вот будет штука, если очнусь, а половина меня по всему поместью раскидана.

Написал я турку моему всё, заставил вызубрить, как школьника. Всем сообщил, что еду по Европам путешествовать. По мне-то выходит, долго надо срастаться. Не случайно же у лакея голова тогда отвалилась.

Наметил я себе утро одно. Вышел на крыльцо. Благодать. Весна на исходе, всё просыпается, всё зеленеет. Посмотрел я на небо, посмотрел на берёзы, которые только листьями начали одеваться. Погладил пса дворового. Проводить, видать, пришёл. К тому времени всех слуг я отослал, кроме Гомера. Вздохнул я полной грудью, как знать, может, в последний раз дышу, да и пошёл в подвал.

Поцеловал я Гомера на прощание, пообещал, если исполнит он всё в точности, и оживу я, сделаю его своим сыном. А себе подумал: «Ты не сделаешь, так есть и еще надежда». Уже хотел было на стол ложиться, где всё заготовлено, да он сказал, что помолиться ему надо перед таким делом. Ну что ж, это не повредит. А я тем временем достал перо, чернильницу, да книжку мою. Если не вернусь – не поминайте лихом.