День гнева

Сидевший прямо у прохода Кузьминский дернул за шлицу пиджака шествовавшего мимо Федорова и бесцеремонно приказал:

- Усадишь фрайера и сразу же ко мне!

Митька оглянулся, глаза его округлились от ужаса, и от ужаса же он ускорился, уже не ведя, а волоча гостя из дальнего зарубежья. Гость же, наоборот, тормозился, стараясь гневным оком осмотреть того, кто обозвал его фрайером. Но гремели аплодисменты, но улыбались ученые девицы, среди которых изредка попадались и хорошенькие, но уже раскрывал объятия, вставший из-за столика, жирный и бородатый ведущий критик...

Забыв про оскорбительного фрайера, парижский житель устроился между ведущим бородатым критиком, и ведущим бородатым специалистом, за которым сидел лысый продюсер. И оказалось, что мест за маленьким столиком больше нет. Митька Федоров сделал вид, что все так и задумано: заговорщицки подмигнул аудитории, сделал ей двумя ручками и - ничего не оставалось направился в обратный путь.

Кузьминский облапил его и грубо усадил рядом с собой. На протестующий федоровский писк сурово заметил:

- Помолчи. Мешаешь проводить мероприятие.

Федоров послушно умолк. Перехватив инициативу у бородатого ведущего критика, вещал бородатый ведущий сценарист:

- Сейчас сделает доклад (я бы назвал его скорее сообщением) по объявленной теме кандидат искусствоведения... - сценарист затузил, заглянул в бумажку и продолжил: - Мигунько Всеволод Святославович. Надеюсь, он уложится в полчаса. А потом мы с удовольствием послушаем нашего доброго парижского друга.

Сказав, сценарист захлопал в ладоши. Захлопал и натренированный дисциплинированный зал. Воспользовавшись этим мелким шухером, Виктор подхватил Федорова под руку и без особого труда выволок из зала, доволок до одного из буфетов и усадил за столик. Полюбовавшись на добычу, спросил:

- Пить будешь, Митька? Угощаю.

- Это сладкое слово халява, - вспомнил Федоров. - Буду. Коньяк.

Терять ему было нечего: он боялся Кузьминского до того, что уже ничего не боялся. Ни о чем не думая, ничего не ощущая, он сидел и смотрел, как Кузьминский суетился у стойки. Кузьминский перед расходами не постоял: не рюмашечками коньяк брал, а полторашками.

- Ну, отхлебнем по малости, - предложил Кузьминский, зная короткий дых Федорова. Кузьминский споловинил, а Федоров с трудом взял треть. Промыли горлышки водичкой, пожевали бутерброды.

- Зачем я тебе, Витя? - подкрепившись, жалобно спросил Федоров.

- А ты догадайся.

- Старое ворошить не будем? - с надеждой предположил Митька.

- Если оно не связано с новым.

- А что нового, Витек?

Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность: погрозив убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:

- Ой, смотри у меня, путчист Федоров!

- Я - не путчист, - быстро возразил Федоров.

- Ты - хуже. Ты - адепт Константина Леонтьева.

- За убеждения не судят.

- А за участие в вооруженном заговоре?

- Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.

- Хочешь докажу?

- Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, - находя доводы, Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах, наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.

- Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал, норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренно ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.

Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави, прямо-таки на глаз заметно налившееся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и страшно стало Федорову.

- Я тогда пьяный был и как бы дурной... - быстро заговорил он, но Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:

- Я-то помню какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне служить - раздавлю до конца. - От избытка переполнивших его чувств он хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: - В Дании-то тебе хорошо жилось?

- Хорошо, - горестно от того, что сейчас очень нехорошо, подтвердил Федоров.

- Чего ж вернулся?

- Соскучился.

- По кому же? По Ваньке Курдюмову?

- Если по нему, то в самую последнюю очередь.

- Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?

- А ты считаешь, что я его в Дании видел?

- Ага, считаю.

- Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.

Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы, Кузьминский повторил вопрос.

- Так когда же ты видел Курдюмова?

Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая разжиженные слезами сопли, и ответил честно.

- Ровно неделю тому назад.

- Где?

- Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от своего имени телеграмму в Женеву отправить.

- Содержание помнишь?

- "Операции блока 37145 разрешаю. Федоров", - четко ответствовал на вопрос Федоров.

- Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?

- Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.

Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и, не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:

- Легко как серьезную информацию отдал. Почему?

- Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, - признался Федоров.

- И с тех пор не видел его больше?

- Нет. И не ожидал увидеть. Он, по-моему, попрощался со мной навсегда.

- Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.

Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться. Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского умильно-вопросительно.

- Я пойду?

- Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.

- Извини, не лезет. Будь здоров.

- Буду, - уверил его Кузьминский.

...На бегу, натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую. Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь толпу барахолки. Никого.