Инспектор милиции

Лариса нахмурилась.

— Ты знаешь, что Нассонов хотел выгодно обменять Маркиза? — спросил я.

— Знаю. Но опять же при чем здесь Сергей?

— Как ты думаешь, сколько стоит Маркиз?

— Ну восемьсот — девятьсот.

— Председатель оценивает в тысячу.

Она усмехнулась:

— То он хотел в табун его забраковать, а теперь — тысяча! Вообще этот Нассонов…

— Оставим Нассонова в покое,— напирал я.— Что говорил тебе Сергей по поводу Маркиза?

Лариса склонила голову набок, как бы взвешивая, что можно говорить, а чего не следует.

— Видишь ли, Маркиз никому не давался. Кусал, брыкался. И когда я обратилась к Нассонову насчет транспорта для поездок по хуторам, он дал Маркиза. Ло­шадей я люблю с детства. Потому и стремилась в цирко­вую школу. А Сережка поначалу испугался за меня… Он ведь первый пытался объездить Маркиза. Не получи­лось.

— Но ведь у тебя получилось?

— Да, сама не знаю, чем угодила Маркизу.

— Понравилась, наверное.

— Может быть.

— Хорошо, я это понимаю. Но почему ты вдруг не захотела участвовать в скачках?

— Сергей был против. ,— Почему?

— «Почему, почему»… Потому что боялся, наверное.

— Так мы выяснили: с Маркизом ты отлично полади­ла! — сказал я нетерпеливо.

— Маркиз был резвее его кобылы… Может быть, не хотел осрамиться.

— Понятно. Странные они люди. Всю жизнь целыми семьями проводили в пути, на лошадях, а считают зазор­ным, если женщина сядет на коня. Неужели так у многих народов?

— Нет, такого больше не знаю. Вон в Средней Азии женщины веками были под паранджой, в гаремах, и то у них есть спортивная игра «Кыз-Куу». Это значит — «Догони девушку».

— Что это за игра?

— Парень должен нагнать девушку на коне.

— И что тогда?

— Если догонит, получает поцелуй.

— А если не догонит?

— Девушка на обратном пути нагоняет такого неудачника и наказывает плеткой.

— Интересно,— сказал я. А сам подумал, что Ларису я бы догнал во что бы то ни стало. Но я не умею ездить на лошади! Ничего, научился бы…— Все-таки странно. Цыгане — народ вольный, и такой предрассудок…

— У нас тоже много предрассудков. Черная кошка, число тринадцать, сидеть перед дорогой.

— Что ж, верно. А почему же вы поссорились?

— Дима, честное слово, это совсем-совсем другое.

— Давай предположим,— поднял я руку,— ему не хочется, чтобы ты скакала на Маркизе…

— Опять ты за свое…

— Не перебивай,—попросил я.— Скажи честно, мог он угнать его?

Лариса молча опустила голову.

— Может, не с преступной целью? — попробовал я смягчить вопрос.

Она подняла на меня умоляющие глаза и тихо ска­зала:

— Давай больше не будем говорить ни о Маркизе, ни о Сергее?

Я вздохнул.

Разговор оказался бесплодным.

— Почему ты никогда не говорила, что у бабки На­сти есть сын? — спросил я после некоторого молчания.

Лариса печально вздохнула:

— Нет у нее сына. Одинокая она.

— Как нет? — удивился я.

— Нет. Было два. Один погиб на фронте, другой — нечаянно подорвался на мине.

— Постой, постой. А Толик? Я же сам видел, она ему рубашку приготовила…

— Вот-вот. Это какой-то ужас! Она разговаривает с ним, спать укладывает, зовет обедать, рассказывает ему что-то… Понимаешь, ей кажется, что он живой.

— Значит, она того?..

— Самое удивительное, что бабка Настя во всем дру­гом совершенно нормальная. Добрая, заботливая.

— И все-таки… Каждый день слышать, как разгова­ривают с мертвым.— Я вспомнил наш разговор с Самсоновой. По спине поползли мурашки.

— Привыкла. Теперь не замечаю.

— И когда же это случилось с ее сыном?

— В сорок третьем. Мальчишки возвращались с реч­ки, с Маныча. Толик наскочил на мину. Ему было четыр­надцать лет.

…Мы возвращались с Любой домой в конце рабочего дня. У меня все не шел из головы разговор с Ларисой.

Почти тридцать лет прошло с окончания войны. Но эхо до сих пор доносит до нас ее отголоски. Я видел ин­валидов Великой Отечественной — без руки, без ноги, слепых, со страшными ранами. Но рана, которую носит в себе тихая баба Настя, потрясла меня больше всего.

Бедная старушка… Может быть, ее нереальная реаль­ность — ее спасение? Может быть, она помогала ей вста­вать каждое утро, чтобы прожить день? Наверное, это была единственная надежда, единственное возможное ощущение в жизни. И отними у нее его, все рухнуло бы, разбилось, и осталась эта настоящая реальность, в кото­рой бедная бабка Настя наверняка не смогла бы жить…

От этих раздумий оторвала меня Люба Коробова.

— Дмитрий Александрович! — прокричала она из ко­ляски, перекрывая шум мотоцикла и встречный ветер.— Отпустите меня из дружины!

— Почему? — крикнул я.

— Слышали, что Сычиха про меня плела? При всех…

— Не обращай внимания.

— Не она одна. И другие, я знаю.

— Уйдешь, будут говорить, что правда это… Дескать, застыдилась.

— Вы так думаете?

— Так.

Километра через три она опять:

— Все равно не нужно это.

— Ты о чем?

— Дружинников, говорю, не нужно. Я в «Литературке» читала, как один врач, которого обвинили в трусости, когда он не стал связываться с хулиганами, сказал, что это дело милиции…

— Я не читал. Есть такие люди — моя хата с краю.

— Нет, дело не в этом. Он, этот врач, объяснил так: когда он делает операцию, то никому не позволяет ему помогать. Можно напортить. Так же и в борьбе с пре­ступниками и хулиганами. Тоже пусть занимаются люди, имеющие соответствующую профессию.

— Наверное, что-то не так.

— Так. Именно так,— повторила Люба.

— Дружины нужны. Конечно, для определенных це­лей. Они ведь не подменяют собой милицию…

Наша беседа оборвалась. Разговаривать при езде бы­ло очень трудно.

Я подумал, может быть, тот врач кое в чем прав. Взять хотя бы задержание преступника. Столкнись, на­пример, Люба Коробова с вооруженным бандитом, он же ее в два счета отправит на тот свет. Что в этом хорошего заведомо гробить человека?

В школе милиции нам говорили, что было одно время, когда милицию резко сократили, уповая на отряды дру­жинников. Из этого ничего хорошего не вышло. Профес­сия наша как у всех — недоучки и самодеятельность вре­дят делу. А с другой стороны, я ведь не мог бы со всем справиться один. Просто времени и рук не хватило бы. И с основной работой, и со многим другим. Сычиха, Славка Крайнов, порядок в клубе, праздничные гуля­ния… Лучше не перечислять. Нет, без дружины нельзя.

— Домой? — спросил я у Любы возле церкви, мая­ком возвышающейся на окраине Бахмачеевской.

— Я сама дойду, спасибо.

— Сиди.

Я проехал мимо своего дома, сельсовета в другой ко­нец станицы.

— Насчет дружины не отступай,— сказал я девушке на прощание.— В жизни может пригодиться…

Скорее домой! Раздеться, окатиться водой из умы­вальника. Сочинить глазунью из пяти яиц с салом и с помидорами. И макитру молока!

Навстречу мне с завалинки вскочила заплаканная Зара.

— Дмитрий Александрович, Дмитрий Александро­вич…— Она захлебнулась слезами.

— Что случилось?

— Ой, чоро чаво, чоро чаво [10]!

— Что-нибудь с Сергеем?

— Бедный сын мой! Убили его! Коройовав [11], это Васька! — Она подняла руки к небу и погрозила кому-то.— А дел те марел три годи [12]!

— Зара, я же не понимаю по-вашему!

— Кровь… Я сама видела кровь! Чоро чаво!

— Где кровь?

— Там, там… Славка нашел.

Я развернул мотоцикл, посадил в коляску причитаю­щую на своем языке Зару и с бешеной скоростью по­мчался в Крученый.

А что, оказывается, случилось? Славка выгнал сего­дня стадо в степь, километров семь от хутора. В полдень, расположившись на отдых во время водопоя, он наткнул­ся на засохшую лужу крови.

Парнишка испугался — и бегом к Денисовым. Его страх можно было понять. Таинственное исчезновение Сергея, слухи, расползающиеся по колхозу, пропажа Маркиза…