Австрийская площадь или петербургские игры

Петр еще раз прошелся по комнатам. Всюду грязные тарелки, недопитые фужеры и набитые окурками пепельницы. Улучив момент, Петр завернул в салфетку два бутерброда с семгой и уместил их во внутреннем кармане. Наваливалась усталость, и он задумался, как доберется домой.

Косые струи дождя хлестнули по лицу, едва Петр вышел на крыльцо. Было темно, как осенью, а по двору метались отблески красно-синих мигалок на исходящих паром правительственных лимузинах.

- У вас какая машина? - спросил возникший сбоку охранник.

- Я... - Петр замялся, - я со Степановым...

- Ноль-десятый, ноль-десятый, - сказал охранник в трубку радиотелефона. Через мгновение одна из Машин тронулась с места. Какой-то мужчина раскрыл над Петром зонтик и проводил к открывшейся изнутри дверце.

Петр не успел опомниться, как уже сидел на заднем сиденье автомобиля. Водитель разговаривал со Степановым:

- Юрий Григорьевич, в Ольгино все готово, ваш друг здесь. Да, да, понял. К третьему подъезду, через 10 минут. - И повернувшись к Петру, пояснил: - Юрий Григорьевич извиняется и просит подождать. Едем в Ольгино.

1.5. ПОДДАВАЙТЕ, БРАТЦЫ, ЖАРУ!

Отъехали на трех машинах после того, как в багажники погрузили десяток тяжелых коробок. Степанов воспринял присутствие Петра само собой разумеющимся, но сам Петр чувствовал себя незваным гостем. К тому же, кроме Степанова, в машине сидели еще двое и было неловко спросить о деньгах, которые он обнаружил в кармане нового пиджака.

- Ну все, отмучились! - облегченно вздохнул Степанов, едва выехали за ворота.

- "Папа" доволен? - спросил один из сидевших сзади.

- Как же, дождешься! П...лей не выдал, и на том спасибо. А теперь, как в песне поется: подожди немного - отдохнешь и ты, - сказал Степанов.

На том разговор оборвался - все устали. Меж тем дождь усилился, дальний свет едва доставал до шедшей впереди машины ГАИ с мигалками и ревущей сиреной. Мерцающая пелена мрака неслась назад, и в боковом окне не было видно ни зги.

Через полчаса остановились у ярко освещенного подъезда. Несколько человек с широкими зонтами ждали гостей на ступеньках.

- В баньку - самое время, с веничком, - сказал кто-то, выходя из машины.

- Лучше Женечку с Венечкой, тогда и веничек не нужен, - услышал за спиной Петр.

- Будет Женечка, будет Венечка, всем хватит, - рассмеялся Степанов.

Прошли через большой холл с баром, спустились в раздевалку с янтарно-желтыми деревянными стенами и глубокими кожаными креслами. Быстро раздевшись, Петр первым вошел в парилку. На градуснике было больше ста двадцати. Обжигало даже через сложенное вчетверо толстое полотенце. Обильная испарина вышла сразу, хмельная дурь сменилась ленивой истомой. Изредка напоправил, - на лбу подбежавшего блестели капельки пота.

- Убери этого лохматого, Васильич, а то в тарелки волосьев насыплет! раздраженно сказал Степанов, но тут же улыбнулся проходившему мимо худощавому человеку.

- Здорово, Паша! Как себя чувствуешь, именинник?

- Все шутишь? Гляди, Юра, дошутишься, - ответил тот и отвернулся.

- Кто это? - спросил Петр.

- Ты что, Пашу Коше лева не знаешь? - удивился Степанов.

- Тот самый, кагэбэшник?

- Ну, кто об этом теперь вспомнит! Он уже давно на гражданке.

Кошелев выглядел озабоченным и усталым, но сбившийся на лоб светло-каштановый чубчик и смешные усы придава ящик стола. И тут почувствовал беспокойство, кружилась голова, во рту было сухо. Взглянув на часы, Петр решил зайти в соседнее кафе ненадолго, но просидел там до поздней ночи.

Придя домой, он сразу уснул, даже поленившись раздеться. Поначалу сон был глухим и плотным, как чернота ночи. Краски и звуки проступали постепенно и медленно. наконец он увидел песчаный, поросший соснами берег и себя, будто идет вдоль кромки воды рядом с Ирой.

- Миленький мой, ты ни в чем не виноват, не терзай себя. Когда ты мучишься, мне тебя так жалко, что жить невмоготу, и я понимаю, что все лучшее в жизни- это ты. Как мне дальше жить - не знаю, - говорила она, и Петр проснулся, еще чувствуя тепло ее рук.

Он встал и напился холодной воды из-под крана, морщась от ее жесткого химического привкуса. возвращаясь в комнату, споткнулся о груду приготовленных на выброс бумаг и наугад поднял с пола несколько пожелтевших машинописных листов.

"Пока тебя помнят изгибы моих локтей, пока ты еще на моих руках и губах, ты будешь со мной, - читал он истертые строчки. - Я выплачу слезу о тебе в нежном и печальном изображении, я положу твои черты на бумагу, как после страшной бури, взрывающей море до основания, ложатся на песок следы сильнейшей волны и оставляют бесконечный след самого высокого прибоя. Так прибило тебя ветром жизни ко мне, моя гордость, мое счастье! И такой я изображу тебя, если хватит сил..."

"Кто мог так написать? Откуда это?" - Петр принялся искать начало и конец, но нашел только старую картонную папку, где когда-то давно хранил самиздат. Там и сейчас были старые выпуски "Хроники текущих событий" и бюллетени Хельсинкской группы правозащитников. Он вспомнил, какой страх испытывал, когда возил эти документы из Москвы, и как по ночам перепечатывал их на старенькой пишущей машинке, таясь от Кати.

Он вошел в комнату, которая когда-то была спальней. Теперь здесь все говорило о запустении, всюду в беспорядке валялись вещи, которые он еще не успел упаковать.

Петр лег на голый и пыльный кроватный матрац и горько, по-детски заплакал. Потом встал и, на ходу вытирая остатки слез, побрел на кухню. Достав из трясущегося холодильника бутылку, он налил целый стакан и стал пить маленькими глотками, болезненно ожидая, когда подействует.

- Ужо, ужо тебе, - машинально повторил он давно привязавшиеся бессмысленные словечки и неожиданно вспомнил.

"Это же из "Медного всадника"! Так, сходя с ума, Евгений грозил бронзовому царю, как же я мог забыть?" - подумал он и бросился к книжному шкафу. старенький том Пушкина нашелся сразу, и Петр быстро долистал до нужного места.

- Да, так и есть, - говорил он, по-новому понимая страшную правду, зашифрованную в пушкинских рифмах. За чтением он незаметно для себя допил всю бутылку, но не ощутил хмеля. Вдруг все стало ясно и понятно: чего он хочет, и что нужно делать.

"Я должен добиться, чтобы слова стали легкими и послушными. Иначе зачем писать? Не нужно пытаться понять природу зла, тем более исправлять его последствия", - думал Петр, стоя у окна и глядя на зарево в низком сыром небе. Наконец он понял, что совсем не так представлял свою жизнь, и что нет другого выхода, кроме как начать ее заново.

1.6. ОТ ДУРМАН-ВОДЫ ТУМАН СТЕЛЕТСЯ

Петр добрался домой в шестом часу, на исходе ночи. В квартире было пыльно и запустело, как всегда летом, когда дочка уезжала в деревню, а жена не появлялась неделями. Выпив кружку чуть прокисшего молока, Петр лег спать. Странно, но из всех событий минувших суток вспоминалось только мгновенное помрачение, как будто накурился дурью. Было с ним такое однажды, друзья пошутили - не сказав, дали папиросу с марихуаной. Летишь в черт-де знает какую тьму, летишь невесомо сквозь красные и сине-зеленые слепящие всполохи.

"Так было или нет у этого Кошелева родимое пятно?" - уже проваливаясь в сон, вяло подумал Петр.

Потом он увидел свой старый дом на Тучковой набережной и завуча Евгения Ивановича, вошедшего в класс посреди урока. Грохот парт услышался живо, как будто он снова вставал вместе с одноклассниками. Молчание было тяжелым и мрачным, каким бывает только во сне.

- Дети, дети, - тихо шевелил губами Евгений Иванович, - умер Сталин... Идите по домам, бедные вы мои, по домам, ничего больше не будет.

И вот они с Мишей Поляковым, соседом по парте, бегут через замерзшую Неву. Сзади и сверху ревут заводские гудки, истошно звенят вставшие на мосту трамваи, а им надо, непременно надо добежать до другого берега, пока не кончится этот страшный, дерущий всю страну вой - хоронят Сталина. А над ними - весеннее, яркое небо и вокруг снег - белый-белый, до рези в глазах.