...И двадцать четыре жемчужины

— Плох барин, Степан увез его к лекарке, да она перебралась в Залесье, там спокойней. Мне приказано здесь остаться.

Грюбель быстрым шагом прошел по дому и скоро воротился.

— Ты сторож? Разве так глуп господин Муренин, что тебя сторожить оставил? Все это неправда. Ты плох, не годишься в сторожа. Ты должен сказать, где барин. Я же приехал, чтобы спасти вас и вашу коллекцию, хотя это для меня очень опасно. Но бросить вас не могу. Так где же барин?

Кузьма упрямо повторил:

— Говорю же, к лекарке увезен.

— Ты плохо врешь. Без тебя барин не мог уехать. Пойми же, я приехал ради вашего спасения...

В БОРОВСКОМ

Художник Андрей Андреевич Кораблев был в весьма зрелом возрасте — пятьдесят семь лет. Но не только годы сказывались. За плечами у него Великая Отечественная война от начала до конца. В войну погибла семья. С тех пор так и жил бобылем...

А теперь вот старые раны постоянно напоминали о себе. И возможно, был бы он давно прикован к постели, если бы не его непоседливый характер. Ведь со дня окончания войны прошло двадцать лет, а он жив — недаром говорится в народе, что скрипучее дерево долго живет.

Часто, превозмогая болезненное состояние, собирал рюкзак, брал этюдник и отправлялся в путь, как он говорил, «несколько рассеяться». И где-нибудь в живописном уголке Подмосковья писал в излюбленной своей старомодной манере простенькие сюжеты, давно, казалось бы, «исчерпанные» художниками.

Еще владела Кораблевым страсть к собиранию изделий прикладного искусства. В старых деревенских домах выискивал у жителей всякие редкости: то расшитый платок, то затейливо украшенную утварь, а иной раз совсем небольшую вещичку, а будто секрет вложен в нее такой — чем дольше смотришь, тем она краше.

Была у Кораблева мечта — не дать исчезнуть многим народным ремеслам. После поездок он с чемоданчиком, в котором лежали находки, забегал в отделения Художественного фонда и в Союз художников. Доказывал необходимость создания артелей, добывал для умельцев дефицитные материалы...

Бывало, что, идя долгой проселочной дорогой с легким рюкзаком и этюдником за плечами, Кораблев заговаривал со случайным попутчиком. И так заинтересовывал его, вовлекая в беседу, что тот, не желая расставаться с Кораблевым, зазывал его к себе хоть ненадолго...

В один из ясных осенних дней Кораблев выбрался из проселков к Валдаю. Присев на траву неподалеку от шоссе, разложил на газете снедь: пару круто сваренных яиц, помидорину и луковицу — и только поднес ко рту кусок посоленного ржаного хлеба, как возле него остановилась голубая «Волга» и высокий человек шагнул к Кораблеву:

— Скажи-ка, уважаемый... — Но, увидев лежащий этюдник, спохватился: — Принял вас за местного жителя, но вижу, ошибся.

Мужчина представился: Эньшин Семен Михайлович — и поинтересовался дорогой в село Боровское, где была старинная церковь. Кораблев шел как раз оттуда. Теперь добраться до села можно лишь кружным путем из-за размытых недавним дождем дорог.

Прикинув, Кораблев объяснил, как лучше ехать.

— Извините за любопытство, а куда вы теперь направляетесь? — поинтересовался Эньшин.

— В Москву. Жаль уезжать, погода хорошая неделю, не меньше, продержится.

Эньшин отошел к машине, проверил баллоны, незаметно оглядел Кораблева, вынул сумку со съестным, подсел рядом.

С вершины холма с отчетливой осенней прозрачностью открывались дали, манили лесной неоглядностью, темноводными, с омутами речками.

Пока закусывали, Кораблев узнал, что Эньшин в Боровском намерен осмотреть церковь да заодно захватить оттуда в Москву реставратора.

— Засекина? — удивился Кораблев. — Я с ним только вчера расстался, но он ничего о скором отъезде не говорил.

— Это, так сказать, вне плана получилось, я лично с ним незнаком, меня просили доставить его в столицу для срочной работы. Вы хорошо его знаете?

Кораблев Засекина знал. Парень способный, более того — талантливый, из него мог бы получиться замечательный мастер. Широкая натура, открытый нрав, к тому же внешность привлекательная — много ему дано и может достичь немалого, если...

Но излагать свои соображения незнакомому человеку Кораблев не стал и ограничился лишь короткой фразой:

— Неплохой реставратор. Он этим почти с детства занимается. Умелец.

Быстро прибрав остатки еды, Кораблев уложил свое имущество в машину — они договорились с Эньшиным, что в Москву поедут вместе.

Из окна машины Кораблев смотрел на дальние леса, золотисто-пепельные, с вкрапленными темными пятнами елей. А вот серые дома с ярко окрашенными резными наличниками, а где и с нарядным крыльцом, сбегают к озеру. За деревней на озимое поле прорывалось солнце. А вон молодайка в цветастом платке идет навстречу, да еще с полными ведрами.

В Боровском церковь охранялась государством как памятник архитектуры. Небольшая, белокаменная, она, казалось, вырастала прямо из холма. Украшением служили узкие оконца и изящная маковка.

У одного из боковых входов на фанерном листе стояли банки с красками, валялись тряпки, кисти, надкусанный соленый огурец и пустой стакан. Все это находилось под присмотром худенького чернявого мальчугана.

— Толя, — обратился к нему Кораблев, — где дядя Женя?

— Он в ларек пошел, а мне караулить велел, — кивнул он на склянки.

Эньшин поднял небольшую доску. На ней едва различались цветные пятна, и лишь один край, словно просвеченный солнцем, сиял золотисто-красной росписью.

— Что это? — Эньшин протянул доску Кораблеву.

— Женя где-то раздобыл. У него чутье на истинно ценную живопись. Видите, начал просветлять, и какой цвет проступает! Жаль, что общих знаний ему не хватает, окончил лишь девять классов. Уговариваю в художественное училище поступить, вроде соглашается.

— Это всерьез у него? — Эньшин указал на стакан.

— Бывает. Эх! Ведь он мне слово дал не пить больше.

— Андрей Андреевич! Дядя Женя сказал, что он за ваше здоровье в последний раз хочет выпить, потому что вы ему как отец, — вмешался Толька, не пропустивший ни одного слова из их разговора.

— Ах ты, ушастый галчонок, — засмеялся Кораблев, — беги за дядей Женей.

Кораблев составил банки с разбавителями и красками в большую жестяную коробку и вместе с Эньшиным отнес в церковь. В ожидании Засекина оба присели на скамью под липой. Эньшин был человеком разговорчивым, как отметил про себя Кораблев, вот и сейчас он засыпал его вопросами.

— Андрей Андреевич, вы художника Павла Анохина знаете?

— Знаком.

— Интересно, как вы находите его живопись?

— Он, несомненно, талантливый.

— Хорошо. А вот скажите, будь вы коллекционером живописи, стали бы приобретать его картины?

— Приобрел бы. Он недавно на Совет приносил такие хорошие этюды. У него их купили для художественной лотереи. Да и картины его мне нравятся... Вас-то он чем заинтересовал?

— Я как-то в салоне видел его этюды и еще подумал: а не купить ли?

— Ну и что? Купили?

— Да денег тогда при себе не оказалось, а потом вообще передумал.

— Ну и зря. Со временем его талант будет оценен по достоинству.

— А что, Анохин нуждается?

— Если и не бедствует, то и лишних денег у него определенно нет. Он не из породы тех коммерческих и плодовитых художников, что могут угодить любому вкусу...

К ним, широко улыбаясь, подошел Евгений. Вот уж и впрямь добрый молодец — к нему вполне подходило такое определение.

— Андрей Андреевич! Не сердитесь, я напоследочки, на проводы — вы уехали и того, тоскливо как-то стало...

— Подожди, — прервал его Кораблев. — Надо с нами поехать.

— Куда? Я здесь еще не все закончил.

Эньшин отвел Засекина в сторону, что-то сказал негромко. Тот возразил:

— Заработать я не против, это мне сейчас в самый раз. Но, с другой стороны, уезжать не хочется...

Эньшин уговаривал:

— Вернетесь сюда потом, работы всего недели на полторы.