Без единого выстрела

— Молчи, сука, — яростно прохрипел Юрий и попытался зажать блондинке рот. Та цапнула его зубами — цапнула всерьез, до крови. Юрий одернул прокушенную ладонь, и блондинка снова завопила.

Юрий размахнулся и что было сил ударил ее кулаком по лицу. Голова девушки стукнулась о деревянную соску кровати. Блондинка завизжала, как циркулярная пика, и двинула его коленом в пах. Юрий озверел и принялся молотить ее кулаками по голове, забыв обо всем, помня только одно: эту тварь нужно заставить замолчать. Он схватил ее за волосы и несколько раз с силой ударил затылком о спинку кровати, слыша треск и не понимая, что именно трещит: дерево или кость.

Наконец блондинка замолчала, издав напоследок странный булькающий звук. Юрий некоторое время тупо разглядывал застрявшие между пальцами спутанные клочья ее крашеных волос. Он встал, отступил от кровати и посмотрел на свою жертву.

Все-таки она была чертовски красива. Тело у нее было белое, длинное, с крутыми бедрами, сильными, красиво очерченными икрами и высокой грудью, казавшейся еще выше и крепче из-за того, что девушка лежала на спине.

Рассыпавшиеся соломенные пряди скрывали изуродованное, разбитое и вспухшее лицо, руки и ноги были широко раскинуты. Юрию показалось, что подушка под ее головой изменила цвет с белого на красный, но он глянул туда лишь мельком: смотреть на ноги было интереснее. Как, черт возьми, широко она их раскинула! Будто нарочно, честное слово…

Постель оказалась сырой, и даже не сырой, а мокрой, но Юрия это не остановило. Его уже ничто не могло остановить.

…Все кончилось безобразно быстро, липко и буднично. Рогозин коротко застонал и в последний раз запустил скрюченные пальцы в крашеные соломенные пряди. Когда он вынул их оттуда, пальцы были красными и влажно поблескивали. Юрий перевел взгляд со своих окровавленных рук на лицо блондинки и только теперь заметил, что она не дышит. Некоторое время он боролся с желудком, пытаясь переварить это открытие, а потом опрометью бросился к дверям, но не добежал: на полдороге его вывернуло наизнанку. Он разогнулся, кряхтя и постанывая, подтянул штаны, оглянулся на кровать, и его снова вырвало.

— Сука, — проскулил он, садясь на пол. — Чертова трахнутая сука, что же ты со мной сотворила…

Через полчаса его нашел Баландин. Юрий по-прежнему сидел на заблеванном полу, вцепившись в волосы испачканными в крови руками, и, раскачиваясь из стороны в сторону, монотонно повторял:

— Сука… Ах, сука… Ну, сука…

Баландину хватило одного-единственного взгляда, чтобы все понять. Окоченевшее в неестественной позе тело на кровати, кровь на подушке и на пальцах Рогозина, запахи мочи, спермы и рвоты — все это говорило само за себя.

Мигом протрезвев, Баландин подскочил к приятелю, сгреб его за грудки и рывком поставил на ноги.

— Ты что наделал, студент?! — яростно прошипел он прямо в остекленевшие от скотского ужаса глаза Рогозина. — Ты что тут наковырял, сучье вымя?! Ты же ее замочил, недоумок!

— Зн…аю, — заикаясь, с трудом выговорил Рогозин. — Что будет, Баланда? — спросил он, с надеждой глядя в перекошенное лицо приятеля. — Что теперь будет, а?

— Тюряга будет, — ответил Баландин и с отвращением оттолкнул его от себя. — Ну и козел же ты, братуха. Нажрал плечи на папашиных харчах! Сила есть — ума не надо.

— Как — тюряга? — тупо переспросил Рогозин. В отличие от Баландина, он, казалось, с каждой минутой делался все пьянее. — Мне нельзя в тюрягу. У меня экзамены…

— Вот пидор, — возмутился Баландин. — Экзамены у него. Все, брат, сдал ты свои экзамены… Да погоди ты, не трясись Перестань выть, сука!!!

Рогозин испуганно замолчал и выпустил руку приятеля, за которую цеплялся, как утопающий за соломинку. Баландин задумался, хмурясь и кусая губы.

Наконец он вздохнул, приняв какое-то решение, и оглянулся на кровать. Лицо его досадливо сморщилось.

— Ладно, — сказал он со вздохом. — Черт бы тебя побрал… Какая баба была!.. Машина есть?

— Папашина «в-вольво» в гараже, — с запинкой откликнулся Рогозин.

— Ключи?

Рогозин торопливо закивал.

— Иди вниз, выгоняй машину. Багажник открой… Только тихо! Не вздумай еще кому-нибудь покаяться. С машиной-то справишься?

Рогозин снова кивнул, — Да? — с сомнением переспросил Баландин. — Если справишься так же, как с ней, — он кивнул в сторону постели, — то лучше не надо… Ладно, ладно, не заводи опять свою волынку… Ступай. Стой!

Рогозин замер в дверях и медленно обернулся.

— Что? — испуганно спросил он.

— Штаны застегни, придурок, — криво усмехнулся Баландин.

…Через три минуты из окна мансарды вывалился какой-то продолговатый, завернутый в простыни тюк и с тяжелым треском приземлился в кустах сирени, росших на заднем дворе рогозинской дачи. В доме продолжала грохотать музыка, и никто из гостей не заметил, как зеленая «вольво» со свежей вмятиной на переднем крыле, полученной при выезде из гаража, выкатилась за ворота и, бешено ревя двигателем, скрылась за поворотом ухабистой проселочной дороги.

Было два часа ночи третьего июня тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. В два часа семнадцать минут зеленую «вольво» с пьяными водителем и пассажиром и завернутым трупом в багажнике остановил случайный милицейский патруль. Патрульные долго гнались за петляющей иномаркой по ночному шоссе и разрядили целую обойму, прежде чем одна из пуль угодила в правый скат, и «вольво», вильнув в последний раз, нырнула в кювет.

Вечеринка на даче Рогозиных удалась на славу.

Глава 2

Запыленная зеленая змея пассажирского поезда плавно, без толчка замерла у платформы Казанского вокзала. Двери вагонов открылись, выпуская на перрон пеструю, навьюченную багажом толпу пассажиров. Перрон мгновенно наполнился сутолокой, вдоль вагонов, громыхая тележками, заспешили носильщики. Закудахтали обремененные пудовыми сумками мамаши, безуспешно пытаясь приструнить своих вырвавшихся на волю из душного вагонного плена детишек, забубнили железными голосами репродукторы. Вечно взмыленные и озабоченные командировочные в сбитых на сторону галстуках и неизменных шляпах, держа наперевес дорожные сумки, топоча, устремились к метро.

Чье-то чадо протяжно канючило, требуя одновременно подать горшок, мороженое и такси. Измученные бледные родители вслед за командировочными волокли чадо к станции метро, провожаемые сочувственными и в то же время раздраженными взглядами проводницы и попутчиков.

Постепенно хаотичное движение на перроне упорядочилось, приобретя вид своеобразной людской реки, которая текла в узком русле между двумя составами, направляясь к привокзальной площади. Когда толпа схлынула, стоявший у двери восьмого вагона человек лет тридцати, выглядевший намного старше, неторопливо закурил, нервным движением оправил ворот летней рубашки, подхватил тощую спортивную сумку и не спеша двинулся в сторону метро.

Он шел по перрону, полной грудью вдыхая ни с чем не сравнимый московский воздух. Оказалось, что за одиннадцать лет он ничего не забыл. Конечно, многое изменилось с тех пор, и воздух в Москве стал уже не тот — в нем ощутимо прибавилось выхлопных газов, — но запах остался. Человек, в кармане которого лежал паспорт на имя Виталия Григорьевича Головинова, Он мог с уверенностью сказать, чем именно пахнет Москва, но запах был, и теперь, после долгого отсутствия, он убедился, что этот неуловимый аромат не являлся плодом его фантазии.

Спохватившись, он ускорил шаг, догнал толпу пассажиров и смешался с ней, сделавшись незаметной каплей в людской реке. В Москве помимо запаха существовали и такие неприятные вещи, как милицейские патрули и паспортный режим. Человек, именовавший себя Головиновым, не заблуждался по поводу своей внешности: он знал, что от него за версту разит зоной Украденный у пьяного попутчика на вокзале в Потьме паспорт с вклеенной кустарным способом фотографией мог выручить его только при поверхностном досмотре, но более тщательная проверка наверняка закончилась бы для него скорым возвращением в «места не столь отдаленные».