Предатели по призванию

После допроса капитана заперли в подвале гостиницы, где он и встретил новый, 1945 год, мысленно провозгласив тост за здоровье жены Моники и дочери Сюзанны, которым время от времени писал письма и прятал их: разведчики, как правило, не отправляют свою личную корреспонденцию обычной почтой, – впрочем, это его не слишком огорчало, главное – были бы Сюзанна и Моника здоровы и в безопасности.

2 января 1945 года за ним пришли двое немецких солдат, погрузили его снова в фургон, где уже сидели Адель и Туридду, также со следами побоев на лицах, хотя и не очень натуральными – возможно даже, синяки были нарисованы угольком (было бы любопытно это выяснить). Минут через двадцать фургон остановился; Туридду заговорщицки подмигнул капитану; один из сопровождающих солдат знаком приказал им выходить; Адель взяла капитана под руку и вместе с ним выпрыгнула из фургона. Они вышли на площади Буонарроти, в начале улицы Монте-Роза, в пяти минутах ходьбы от особнячка, напоминавшего замок Мирамаре. Фургон уехал. Туридду заметил, что подкупом можно всего добиться в жизни, и, видимо, пребывал в убеждении, что капитан Паани ему верит, а тот скорее всего отозвался: «Да-да, конечно», но по этому поводу в досье никаких разъяснений не содержалось.

Парочка вновь привела его в особняк, оба наперебой рассказывали, как их избивали немцы, но потом им якобы все равно удалось их провести и подкупить полковника, а капитан Паани, должно быть, время от времени повторял: «Да-да, конечно». Он наблюдал за ними, но без особого любопытства, поскольку уже понял, для чего они его «спасли», а Туридду и в самом деле 3 января изложил ему свой план: поехать в Рим (он может это устроить), где капитан будет в безопасности, а они, если союзники того захотят, могут оказаться им очень полезны. Они вели себя как добрые, преданные слуги, привязанные к старому больному хозяину и готовые для него на любые жертвы. Во всем, что касалось торговли «нелегалами», Туридду обладал гением Леонардо, он выжимал их, как лимоны, со всех сторон: сперва он выжал деньги из Энтони Паани, продавая ему немцев и фашистов, а теперь в сговоре с немцами взялся переправить его в Рим через Готическую линию и там стал бы продавать американцев немцам, а немцев – американцам. Приезд в Рим со «спасенным» американским офицером был безупречной рекомендацией: союзники наверняка встретят его с распростертыми объятиями и в знак признательности сообщат массу полезной информации для передачи немцам; в то же время он поведает американцам все, что знает о немцах, потому что война с немцами уже проиграна, а они с Ад елью никогда не были на стороне проигравших.

Ни в одном из документов об этом не говорилось: но капитан Паани, без сомнения, про себя рассмеялся и ответил: «О да, очень хорошо». Пусть везут его в Рим, пусть «спасают», они ведь не в курсе, что в Риме о них уже все известно, а он, как только они перейдут линию фронта, позаботится о том, чтобы сдать их военной полиции, которая положит конец их гнусной деятельности. В своем горьком разочаровании он, должно быть, даже чувствовал некоторую приподнятость при мысли, что они, именно они доставят его в Рим «в целости и сохранности»: что ж, везите на здоровье!

– Надо как можно скорее уходить отсюда, – сказал капитан Паани, – этот дом не очень надежен.

И как эти идиоты могли подумать, что он поверит и в «счастливое освобождение» из гестапо, и в возможность прятаться в том же самом доме, откуда их взяли? Неужели они всех американцев в грош не ставят? Да, всех.

– Завтра вечером, – ответил Туридду. – Эпифанию отпразднуем в Риме.

В тот день капитан Паани сделал для себя три открытия. Открытие номер один: Адель Надежда уродлива – у нее безобразно одутловатое, желтушное лицо и белки глаз не белые, а какие-то грязно-серые, и выглядит она на десять лет старше своих тридцати. Открытие номер два: одержимое пристрастие Адели к спицам и клубкам – не женственная тяга к домашнему очагу и рукоделию, а нервный тик, точно так же некоторые трясут ногой или барабанят пальцами по столу. Поэтому в тот день, 3 января, он уже не испытывал нежности, увидев ее с вязаньем на фоне окна (она торопилась довязать свитер, с тем чтобы он поехал в новом), наоборот, ему стало противно. И открытие номер три: Адель и Туридду – наркоманы. Он и прежде замечал иногда странности в их поведении, но приписывал их злоупотреблению спиртным, а теперь понял, что они колются. И ему стало еще противнее.

Хотя он был не силен в притворстве, но все же весь день разыгрывал доверчивого друга, каким был прежде, ему это стоило больших усилий, и только часам к одиннадцати с облегчением закрылся у себя в комнате. Написал письмо жене Монике («3 января, ночь, не знаю, когда смогу отправить тебе эти письма, но думаю, скоро»), очень нежное письмо, ведь он был романтик и очень страдал от разлуки с женой и дочерью; закончив, он подложил его к остальным в свой тайник: перевернув вверх ногами стул, он гвоздиками прикрепил к сиденью матерчатый карман и туда прятал письма, написанные за эти три месяца, и оставшиеся пятьсот тысяч лир в старых, огромного размера купюрах по тысяче. Какие бы теплые чувства ни питал он к Адели Надежде, как бы ни уважал Туридду, но настоящий пехотный капитан всегда оставит при себе НЗ, который и в военное и в мирное время не помешает. Он проверил, на месте ли деньги, они оказались на месте, тогда он поставил стул поближе к кровати и, раздевшись, лег. Было чуть за полночь, он погасил свет и с большим трудом заставил себя заснуть.

Разбудили его две вещи: вспыхнувший свет и удар кулаком в челюсть.

9

Это были они, Адель и Туридду, одурманенные, с остекленевшими, как у чумных собак, глазами и абсолютно голые, а стало быть, одержимые сексуально-садистскими страстями. Энтони Паани сразу понял, что находиться в одном доме с этими маньяками опаснее, чем в клетке с двумя разъяренными тиграми: наркотическое безумие – самый страшный вид помешательства.

– Предатель, заложить нас хотел! – Туридду еще раз ударил его по лицу, но уже не так сильно. – Мы тебя в Рим повезем, а ты нас там сдашь своим, это у тебя на уме?

– Зачем вас сдавать, вы же мои друзья? – возразил капитан, сохраняя «незаменимую выдержку», как было записано в его характеристике, несмотря на два удара в челюсть и полное сознание того, что с ним может произойти.

– Думал, мы не поймем, а мы поняли, – сказал Туридду, но бить больше не стал. – Я сегодня за тобой следил и понял, что ты мне враг и, как только мы перейдем линию фронта, тут же подведешь нас под пулю. – Он засмеялся и смех его был похож на судорожный кашель. (Да, они не так уж глупы, раскусили его, так чего же теперь им надо?..)

– Мне холодно, – сказала Адель, – спустимся вниз, к камину.

В миниатюрном замке Мирамаре имелась гостиная с забытым крохотным камином; услышав про него, капитан догадался, чего им надо.

– Вставай, – приказал Туридду.

Энтони Паани вытер окровавленный рот и тут же встал: маньякам лучше повиноваться без промедления.

– Ты тоже раздевайся! – крикнула она. – Внизу жарко.

В своей бесстыдной наготе она показалась ему еще безобразнее; и голос и жесты были искажены наркотической одурью. На капитане была только шерстяная майка и старомодные длинные трусы; он снял их.

Туридду и Адель повели его вниз, на первый этаж; убогий каминчик действительно полыхал вовсю, и было не просто жарко, а казалось, еще немного – и дом вспыхнет.

– Садись и выпей, – сказала она, неестественно кривя губы.

Он сел и выпил полстакана кирша.

– Пей все.

Он пил, а они стояли над ним, омерзительно голые, ничего омерзительнее этой наготы он в жизни не видел, особенно страшно было смотреть на нее: кожа вся в каких-то пятнах, должно быть, грязная, грудь обвислая и морщинистая, как у старухи, на судорожно трясущейся голове всклокоченная, темно-рыжая грива волос.

– Еще пей.

Он выпил еще: кирш был отличный, настоящий (наверно, из запасов гестапо), а он всегда был не дурак выпить, и, раз уже приходится умирать, так надо хоть перед смертью доставить себе такое удовольствие.