В воскресенье рабби остался дома

— Да, конечно…

— Послушай, пожалуйста! Хорошо. Ты уехал перед грозой и не имел никакого отношения к взлому Хиллсон-Хаус. Правильно? И когда ты вернулся — я имею в виду, в первый раз, — ты не входил, так ведь?

Стью покачал головой, не понимая, к чему отец клонит.

— Ты услышал их голоса внутри, и когда ты крикнул, что вернулся, они открыли дверь. Правильно?

— Я еще и стучал…

— Но ты услышал их внутри. Именно поэтому ты стучал. Чтобы дать им знать, что ты вернулся. А сам ты не входил. Правильно, не входил?

— Да, они сами вышли.

— Хорошо. Пока ты вне подозрений. Ты был точно в таком положении, как водитель автобуса или шофер такси, который отвозит компанию людей на вечеринку и потом возвращается за ними. Теперь, когда вы вернулись, чтобы забрать этого мальчика, Муза, — вот тут ты сделал ошибку, потому что у тебя не было никакого права входить в этот дом. Одна вещь, конечно, говорит в твою пользу — дверь была открыта, так что это не взлом и не вторжение. И все это время ты думал, что там, в доме, лежит твой больной друг — возможно, серьезно больной…

— Ты имеешь в виду Муза? Он вовсе не был мне другом.

— Он твой одноклассник? Ты никогда не дрался с ним? Значит так: он был твоим другом. И он был болен…

— Он был пьян.

— Ты этого не знал. Ты знал только, что тебе сказали, будто он потерял сознание. Вроде как упал в обморок. Ты был на машине, и, естественно, не раздумывая решил помочь ему. — Он пристально посмотрел на сына, словно провоцируя его возразить против такого объяснения. Но Стью молчал, и он продолжил, наклонившись вперед:

— Пожалуйста, это важно, и я хочу, чтобы ты обратил на это особое внимание. Когда ты увидел Муза, ты понятия не имел, что с ним. Ты не врач. Все, что ты знаешь, — он лежал без движения. Ты собирался быстро уйти оттуда за помощью, позвонить в полицию или врачу. Тебе и в голову не приходило, что он мог быть убит. Ты знаешь только, что он выглядел неестественно…

— Но это выглядело, как убийство, потому что кто-то ведь натянул ему этот пластик на голову.

— Ты же не видел, как они завернули его вначале?

— Да, но…

— Послушай, я пытаюсь тебе объяснить, что ты ни в чем не замешан. Ты не выбирал место; ты не забирался в дом; ты вернулся забрать Муза только потому, что он был болен, а у тебя была машина; и, наконец, когда ты увидел, что он очень болен, твоей единственной мыслью было оказать ему помощь.

— Но Диди и Билл сказали…

— Ты вряд ли запомнил, что они говорили. Ты только помнишь, что был какой-то разговор про Муза и про то, как они положили его на кровать. А деталей ты просто не помнишь. Тебя там не было; ты ничего не видел и ничего не знаешь.

— Да, я просто очень осторожный человек.

— Вот именно, — нетерпеливо сказал отец.

Стью встал.

— А потом, когда все закончится, что я буду делать? Найду себе новых друзей или перееду в другой город? А с самим собой как мне быть? Я просто тупой щенок, а ты — находчивый, классный руководитель. Только ты, пожалуй, слишком находчив. Никто, и уж тем более Лэниган, не поверит во все эти мои благородные намерения. Я на все сто уверен, что если я ни в чем не замешан, то Лэниган и не собирается втягивать меня. И еще: я ни за что не поверю, что ты беспокоишься только обо мне. — Он направился к двери и уже с порога сказал: — Ты и твоя репутация — вот о чем ты беспокоишься.

Вошла миссис Горфинкль.

— А где Стью? Вы закончили?

— Да, мы закончили, — сквозь зубы ответил муж.

— В чем дело? Опять поссорились?

— Для кого ты еще работаешь, пашешь, надрываешься, если не для детей? А что получаешь в ответ? Для них ты — лицемер, думающий только о себе.

Глава XLIX

Дженкинс с любопытством переводил взгляд с рабби на Лэнигана.

— Этот парень грузил меня весь вечер, а вы удивляетесь, почему я не хотел помочь доставить его домой, чтобы папочка не узнал, что он напился? Мне больше хотелось не валандаться с ним, а посмотреть, как старик спускает с него шкуру. Я не считаю, что надо подставлять вторую щеку, как учат религиозные типы вроде вас, рабби.

— Мы такому не учим. Это христианский принцип, а мы считаем, что это потворствует злу.

— Ого, интересно.

— И ты решил вернуться туда, где вы его оставили, — подсказал Лэниган.

Негр пожал плечами.

— И не думал, если хотите знать. Я просто хотел свалить. Они же дети — неплохие, в основном, — но дети.

— И решили вернуться домой, — предположил рабби.

— Ну да. Вообще-то вечер был страшно нудный. Дети в этом не виноваты, что они могли сделать? А оставаться было уже невмоготу. Так что я забрал у Диди свой мотоцикл и смылся. Только отъехал, как опять начался дождь. Тут я и вспомнил про Хиллсон-Хаус, где дверь открыта…

— Что было ближе, Хиллсон-Хаус или Диди? — спросил рабби.

Дженкинс пожал плечами.

— Какая разница? Хиллсон-Хаус по дороге, а к Диди надо было возвращаться.

— Ты, конечно, и думать не думал про Муза, который лежит там крепко связанный и беспомощный? — язвительно спросил Лэниган.

— He-а, пока не вошел, — весело сказал Дженкинс.

— Но перед этим осторожненько перевел мотоцикл через тротуар и спрятал за кустами.

— А как же еще, прав-то у меня не было никаких, чтобы там быть, хоть бы все двери были открыты. — Он перевел взгляд с одного на другого, чтобы убедиться, что они поняли. — Поэтому я и запер дверь, когда вошел.

— Зачем?

— Ребята говорили, что полицейский патруль иногда проверяет, заперта ли дверь. Потом я выглянул и увидел проезжающую машину. Напротив дома она притормозила и еле ползла, будто водитель пытался что-то рассмотреть. Но так и не остановилась.

— Пафф, — сказал Лэниган в сторону рабби. Рабби кивнул.

— Я слегка испугался, — продолжал Дженкинс, — и задернул шторы. У меня был фонарик, но я заметил, что сквозь шторы виден свет уличного фонаря, значит, с улицы свет в доме тоже могут увидеть. Поэтому я распустил плотные бархатные портьеры и уже в полной темноте спокойно включил фонарик.

— Ты входил в маленькую комнату посмотреть на Муза? С ним было все в порядке?

— А чего там смотреть, оттуда было слышно, как он храпит. Я выглянул из-за портьер и увидел, что машина теперь уже стоит прямо под фонарем, а парень за рулем сидит, будто ему время некуда девать.

— Та же самая? — спросил Лэниган.

Дженкинс покачал головой.

— Не знаю. В первый раз я видел ее мельком — только фары, но в тот момент я не думал, она это или не она, потому что меня беспокоила третья.

— Третья машина?

— Конечно. Я вижу одну машину: она медленно проезжает. Я вижу вторую: она останавливается и ждет. Дальше все понятно. Третий не прикуривает — успевают прицелиться. Когда приедет третья машина, парень влип. — Он посмотрел на допрашивающих, удовлетворенный своей безупречной логикой, которая обязательно до них дойдет.

— И за все это время ты ни разу не подумал про Муза? — в голосе Лэнигана явно чувствовалось недоверие.

— Конечно, я думал о нем, — сказал Дженкинс. — Я думал о том, что он лежит там, как вы говорите, славный и беспомощный.

— Ну-ну. — Лэниган пододвинулся вместе со стулом.

— И я подумал, что должен как-нибудь рассчитаться с ним. Устроить какую-нибудь глупую детскую штуку, ну хоть что-нибудь, чтобы полегчало. Будь у меня краски, я бы вымазал его физиономию черным. Я даже развеселился, представляя, как дети найдут его в таком виде. Неплохо было бы подстричь его как-нибудь прикольно, выстричь, например, мои инициалы в его патлах или, может, просто украсть ботинки и спрятать. Но тогда пришлось бы его разворачивать, а мне не хотелось.

— Естественно, — сухо сказал Лэниган.

— Вы думаете, я боялся его?

— Такое мне и в голову не приходило.

Дженкинс покачал головой.

— Драться по-честному я бы не стал. Зачем? Он был тяжелее меня фунтов на пятьдесят. Если бы мы были одни там, на пляже, когда он начал выступать, я бы хоть камнем в него запустил. Но при детях я не мог. Они бы не позволили.