Незнакомцы в поезде (др. перевод)

— Чарли, сядь, я тебя прошу. Сейчас подойдет официант.

Там был Джерард, и он смеялся. Видимо, его спутник сказал, что Бруно на них смотрит. Несколько мучительных секунд Бруно раздумывал, сообщать ли матери. Внутри у него все клокотало.

Наконец он сел и выпалил в бешенстве:

— Там Джерард!

— Правда? Где?

— Вон там, слева от музыкантов. Под голубой лампой.

— Не вижу. — Мать вытягивала шею. — Милый, тебе померещилось.

— Ничего мне не померещилось! — крикнул Бруно и швырнул салфетку в свой ростбиф.

— Я вижу человека под голубой лампой, — спокойно проговорила мать, — и это не Джерард.

— Ты отсюда не разглядишь! Это он, и я не желаю есть с ним в одном помещении!

— Чарльз… — Мать вздохнула. — Если хочешь еще выпить, выпей. Вот официант.

— И пить с ним я тоже не желаю! Хочешь, я докажу тебе, что это он?

— Какое это имеет значение? Он нам не мешает. Наверняка он пришел нас охранять.

— Вот, ты признаешь, что это он! Шпионить явился! И темный костюм нацепил! Нарочно, чтобы красться за нами повсюду!

— Это не Артур, — тихим голосом отрезала мать, выжимая дольку лимона над жареной рыбой. — У тебя галлюцинации.

Бруно разинул рот.

— Мам, как ты можешь? — Голос у него сорвался.

— Милый, на нас все смотрят.

— Да плевал я!

— Ну вот что, послушай. Ты выискиваешь в поведении Джерарда то, чего там нет. Не спорь! Ты хочешь эмоциональной встряски, адреналина. Мне это знакомо.

Бруно потерял дар речи. Собственная мать обратилась против него. Она смотрела на него таким же взглядом, каким прежде смотрел Капитан.

— Наверняка ты в сердцах ляпнул Джерарду какую-нибудь глупость. Теперь он считает, что ты странно себя ведешь. И я его понимаю.

— И это достаточный повод, чтобы следить за мной днем и ночью?

— Милый, здесь нет никакого Джерарда, — отрезала мать.

Бруно с трудом встал и, шатаясь, пошел к столику, за которым сидел папашин сыщик. Ничего, сейчас она убедится, что это Джерард, а Джерард — что Бруно так просто не запугаешь. Путь ему преграждала еще пара столов, но Бруно уже ясно видел Джерарда.

Джерард обернулся и фамильярно помахал рукой, а помощник его тупо сидел и пялился. Бруно убивала мысль, что они с матерью за это еще и платят! Он раскрыл рот, не зная, что сказать, развернулся, еле удерживая равновесие. Он прямо сейчас позвонит Гаю, вот что он сделает! Прямо здесь, под носом у Джерарда!

Бруно хотел пройти к телефонной будке через танцпол, но медленно кружащиеся фигуры не пускали его, теснили его назад, как морские волны, такие легкие, мягкие и при этом непреодолимые. В памяти всплыла картинка из детства, когда он во время домашней вечеринки так же пытался пройти через гостиную к матери и его не пускали вальсирующие пары.

Очнулся он ранним утром в своей постели и некоторое время неподвижно лежал, вспоминая, чем закончился вечер. Значит, в какой-то момент он отключился. Но успел ли он перед этим позвонить Гаю? И если да, мог ли Джерард узнать номер? С Гаем Бруно не говорил, иначе непременно бы это запомнил. Следовало узнать у матери, где он отключился, не в телефонной ли будке. Но стоило ему подняться, как началась утренняя трясучка, и пришлось идти в ванную. Слишком резко подняв стакан к губам, Бруно плеснул себе разбавленным виски в лицо и схватился за дверь, ища опоры. Трясучка теперь донимала его и утром, и вечером, будила все раньше и раньше, и с вечера, чтобы уснуть, приходилось пить все больше и больше. А между приступами трясучки был Джерард.

28

Едва Гай сел за рабочий стол с аккуратно разложенными чертежами больницы, к нему моментально вернулось привычное ощущение, что он ни в чем не нуждается и ему ничто не угрожает.

За прошедший месяц он вымыл и перекрасил все книжные полки, отнес в чистку ковер и шторы, до блеска отдраил свою маленькую кухоньку. «Нет покоя виноватому», — думал он, сливая грязную воду в раковину. Спал он теперь по два-три часа в сутки, и то после физической нагрузки, поэтому решил, что уборка — более полезный способ утомиться, чем бесцельные шатания по улицам.

Взгляд упал на лежащую на кровати неразвернутую газету. Гай подошел и внимательно просмотрел ее. Вот уже полтора месяца, как в газетах перестали упоминать об убийстве. Он уничтожил все, что могло бы его уличить, — лиловые перчатки изрезал и смыл в унитаз, пальто (хорошее пальто, он даже хотел отдать его какому-нибудь нищему, но потом решил, что это низость — подсовывать кому бы то ни было одежду убийцы) и брюки разодрал на кусочки и выбросил вместе с мусором. «Люгер» сбросил с Манхэттенского моста, а с другого моста — ботинки. При нем остался лишь маленький револьвер.

Гай достал револьвер из ящика стола, чувствуя под пальцами приятную твердость. Единственная улика, от которой он не избавился. Но если его вычислят, другой и не потребуется. Гай прекрасно знал, отчего не может расстаться с револьвером, — это была часть его самого, его третья рука, совершившая убийство. Это был сам Гай — в пятнадцать лет, когда купил его, потом в Чикаго, когда любил Мириам и хранил его в спальне, любуясь им в минуты уединенных раздумий. Револьвер обладал механической, неоспоримой логикой, он был лучшей частью Гая. Он содержал в себе способность убить.

Если у Бруно хватит наглости снова объявиться, Гай и его убьет. Он знал, что сможет. И Бруно наверняка тоже знал. Он с самого начала видел Гая насквозь, и его молчание радовало Гая едва ли не больше молчания полиции. На самом деле он вообще не беспокоился, найдет его полиция или нет. Причина его терзаний находилась в собственной душе, в непрекращающейся битве с самим собой, столь мучительной, что иногда вмешательство закона представлялось ему желанным избавлением. Законы общества куда милосердней законов совести. Он мог бы сам сдаться на милость закона. Но что такое признание — пустой жест, попытка обойтись малой кровью, способ уйти от правды.

«Я не питаю особого уважения к закону». Так он говорил Питеру Риггсу два года назад. С чего ему было уважать некий свод правил, согласно которому они с Мириам продолжали считаться мужем и женой? «Я не питаю особого уважения к церкви», — с глупым бахвальством заявил он тому же Питеру в пятнадцать. Тогда он, конечно, имел в виду баптистов в Меткалфе. В семнадцать он пришел к Богу сам. Пришел к Нему через свой пробуждающийся талант, познав единство всех искусств, природы и науки — всех сил, которые созидают и упорядочивают мир. Он не смог бы построить ничего без веры в Бога. И где же была его вера, когда он совершал убийство? Это он оставил Бога, не Бог его. И теперь он думал, что ни одна живая душа не чувствовала и не должна почувствовать такого гнета вины и что он не выжил бы под этим гнетом, если бы душа его не была уже мертва, а от него самого не осталась лишь пустая оболочка.

Гай со свистом втянул воздух сквозь зубы и нервно, раздраженно утер рот. Его не покидало ощущение, что его ждет кара еще суровей, открытие еще горше. С губ вдруг сорвался шепот:

— Я страдаю недостаточно!

Только почему он шепчет? Он что, стыдится?

— Я страдаю недостаточно! — повторил Гай нормальным голосом и оглянулся, словно кто-то мог его услышать.

Надо скорее браться за дело. Ему поручили спроектировать здание больницы. Гай хмуро посмотрел на небольшую стопку своих набросков, лежащих в круге света от настольной лампы. Даже не верилось, что он действительно получил работу. Он почти ждал, что вот-вот проснется — и проект в его руках растает, как сладкий сон. Больница. Пожалуй, больница лучше, чем тюрьма. Странная мысль… Две недели назад, когда Гай начал разрабатывать интерьер больницы, он думал не о смерти, а о здоровье и исцелении. Кстати, он до сих пор не поделился новостью с Анной. Вот почему ему трудно поверить, что это происходит на самом деле. Его сосуд реальности — Анна, а вовсе не работа. Так почему же он с ней не поделился?

Следовало заняться делом, но в ногах уже появилась безумная энергия, возникавшая с приближением ночи. Каждый вечер она выгоняла его нарезать круги по улицам в тщетных попытках ее сжечь. Гай боялся этой энергии, потому что не мог найти задачу, которая поглотила бы ее, и начинал опасаться, что такой задачей может быть самоубийство. Но в глубине души против собственной воли он все еще цеплялся за жизнь, к тому же видел в самоубийстве удел трусов и жестокость по отношению к близким.