Ты его не знаешь

Мешки я один за другим стащила в родительский чулан и через небольшой люк пропихала в подпол. Замирая от страха, с фонариком в руках продираясь сквозь липкую паутину и клубы пыли, я спустилась в затхлую духоту и затолкала мешки в самый дальний угол, куда никто никогда не заглядывал. Меня грызла совесть — вещи Лилы останутся здесь всеми забытые. Мама, конечно, не станет спрашивать, что я с ним сделала. Утром, когда они собирались на свадьбу, прозвучал немой приказ: вещи должны исчезнуть, и отвечаю за это я.

Как я жалела потом, что тем же днем позвонила единственному человеку, которому могла довериться, — Эндрю Торпу. Еще дрожа внутри от пережитого, я впустила его в дом и выложила все как на духу.

— Можно посмотреть? — попросил он.

Ну я и повела его в родительскую комнату, потом в чулан, и открыла люк в подпол, и смотрела, как он, согнувшись, лезет вниз и светит себе фонарем. И все ломала голову: что за интерес ему ползать в пыли, разглядывая старые вещи? Только позже я поняла, что в подпол он полез за достоверностью — чтобы потом описать его тесноту, запах плесени, синий отблеск дешевых резиновых мешков.

Много лет спустя, когда мама готовилась продавать дом и переезжать в Санта-Круз, она позвонила мне и сказала дрогнувшим голосом:

— Я спускалась в подпол. Я думала, ты все раздала.

Все эти годы она и не подозревала, что Лилины пожитки хранятся чуть ли не у нее под кроватью. Я ушла с работы пораньше и поехала в дом, где прошло мое детство. Вместе с мамой мы перебрали вещи. Среди прочего нашли пластинку Кэта Стивенса [56] «Числа», выпущенную в 1975 году. Это одна из трех частей альбома, но у Лилы были только «Числа». Одно время она ставила ее каждый день после школы, несколько месяцев подряд, так что песни намертво врезались мне в память. А потом она перестала ее ставить, и я забыла про пластинку. Я обтерла пыль, взглянула на названия песен на тыльной стороне конверта, и тотчас в мозгу что-то вспыхнуло, в ушах зазвучали разом все мелодии вместе со словами. Первой мыслью было — немедленно послушать пластинку, но на чем? Родители давным-давно выбросили проигрыватель, а среди моих знакомых не осталось ни одного человека, у кого водился бы такой раритет.

— Если очень хочется послушать, поищи в Интернете, — сказала мама.

— Попробую, — ответила я, но не собралась.

Двадцать семь

— Зовут Стив, — сказал Торп, — фамилия Стрэчмен.

Мы сидели в кафе «Простые радости». Был вечер понедельника, а чуть раньше, во второй половине того же дня, я встречалась с хозяином заведения, Ахмедом, который покупал у нас кофе с восьмидесятых годов. Мы и сейчас поставляли ему зерна, но с недавнего времени он сам стал обжаривать их в магазинчике по соседству с известным кафе. Красивая бронзовая машина разместилась прямо перед витриной, и в четыре пополудни вся местная ребятня собиралась на тротуаре, чтобы полюбоваться, как она с грохотом просыпается.

Это был вечер живой музыки, и в небольшой нише рядом с кухней уже устраивался Патрик Уолф, исполнитель народных песен.

Я записала в блокнот имя Стива Стрэчмена, прочла вслух Торпу — правильно ли, и вопросительно произнесла.

— Что-то очень знакомое…

— Он был аспирантом на факультете математики в Стэнфорде, — ответил Торп. — Претендовал на Гильбертовскую премию.

— Которую должна была получить Лила.

Торп кивнул.

Гильбертовская премия присуждалась в феврале каждого четного года перспективному аспиранту за работу, имеющую отношение к одной из знаменитых нерешенных проблем Дэвида Гильберта. Шли слухи, что 1990-й станет годом Лилы. Последние месяцы премия вела ее как свет маяка на горизонте. Возможность добиться ее кружила Лиле голову.

— Лила занималась Гольдбахом, — объяснял Торп, — а Стрэчмен работал над гипотезой Ходжа — заметь, не входящей в список проблем Гильберта. Однако Стрэчмен полагал, что эта его работа в итоге прольет свет на гипотезу Римана. Как и Лила, он был одаренным парнем. Прогремел еще в школе, на международной математической олимпиаде в 1982-м. Насколько я понял из разговоров, в Стэнфорде его недолюбливали. Заносчивый, завистливый к чужим успехам, многих раздражал — прикинется, бывало, заинтересованным в работе других студентов, слушать слушает, а сам отмалчивается. Для математиков же общение имеет колоссальное значение, они постоянно обмениваются информацией. А Стрэчмен был чертовски скрытен. Всякий раз, как измыслит что-нибудь, что посчитает интересным или важным, — запишет, запечатает в конверт и сам себе по почте отправляет, чтоб иметь доказательство, когда и что именно пришло ему в голову. Так трясся над своими идеями, так боялся, что какую-нибудь из них уворуют, что совсем свихнулся — все тетрадки с расчетами, все пресловутые конверты держал дома под замком. Интересная деталька: однажды к нему из-за домашнего скандала соседи вызывали полицию. Мать, видишь ли, делала у него в комнате уборку, ну и попробовала открыть запертый ящик, а он ее за этим застукал и такое устроил!

— То есть он жил с матерью?

— Да.

— Наводит на размышления, — заметила я. — Хотя ведь Лила тоже жила дома, но меня это как-то не смущало.

— Но он-то парень, совсем другое дело. И к тому же он был старше.

Уолф запел. Очень неплохо.

— Пошли на улицу, — предложил Торп. — Шумно становится.

Пробираясь к выходу, я поздоровалась с подружкой Уолфа — детсадовской воспитательницей по имени Мэри, а еще с Пегги и Мэттом, у которых была студия пилатеса через дорогу. Что мне нравится в сан-францисских кафе: заходи в любое почаще — и начнешь узнавать людей в лицо, будешь в курсе всех их дел.

За последний час на дворе заметно похолодало. Туман, который ранним вечером, когда я приехала сюда, только собирался над океаном, теперь вполз на улицы. Когда туман вот так прижимается к земле, он напоминает мне о сумрачных лесах Коста-Рики и Перу. Я накинула куртку и присела к маленькому деревянному столику, напротив Торпа. Тот, нагнувшись, потрепал по кудлатой спине белого пса, привязанного к парковочному счетчику, и с неожиданной лаской в голосе спросил:

— Что, малыш, замерз?

И глянул на меня — вижу ли. А мне пришло в голову, что и этот душевный порыв, как всегда, когда дело касается Торпа, скорее всего, рассчитан на создание нужного образа. Иначе почему он не обзаведется собственной собакой, если так их любит?

— Значит, Стрэчмен с причудами. Ну, еще завистливый, — вернулась к разговору я. — То же самое можно сказать про дюжину моих знакомых.

— Допустим. Но слушай дальше. Через несколько дней после смерти Лилы Стрэчмен поинтересовался у одного из преподавателей насчет премии.

— Это не преступление.

Торп подался вперед:

— Как мне передали, вопрос был сформулирован так: «Кто первый в очереди на Гильбертовскую премию теперь, когда Эндерлин сошла с дистанции?»

— И вы не сочли это важным и не вставили в книгу?

— Я-то вставил. Редакторша вырезала. Она, видишь ли, решила, что впутывать еще одного университетского математика — это уже чересчур. В общем-то, я с ней был согласен: читатель в состоянии управляться лишь с определенным количеством героев, а потом они у него все смешиваются.

— Кто вам рассказал о том вопросе Стрэчмена?

— Сам преподаватель, к которому он обратился.

По словам Торпа, ни для кого не было секретом, что премия достанется либо Лиле, либо Стрэчмену. Они шли ноздря в ноздрю. Но в ноябре Лила выступила в Колумбийском университете с докладом, который имел шумный успех, и шансы ее возросли, победа была практически в руках. Она, конечно, ни за что не призналась бы, но я и так знала: она спит и видит эту премию.

— Ну и что, получил Стрэчмен премию?

— Да.

— Где же он теперь?

Я приготовилась услышать: теперь он всемирно известный математик, Гильбертовская премия отомкнула ему врата к успеху, он доказал гипотезу Ходжа и стал научным светилом. Сейчас, когда ему как следует за сорок, пожинает плоды ранних свершений. Однако я попала пальцем в небо.