Мистериум

Я хотел бы здесь задержаться, но до сумерек едва оставался час — самое время последовать вниз за каракулями тропы, пока туман не обратился в осязаемую темень.

И я зашагал вниз. Твердь под ногами была по большей части тверда, но порой всасывала мои ботинки и отрыгивала древнюю вонь.

Ниже, на границе болот, две птицы закружили надо мною, жадно таращась. Я кричал и махал руками над головой, пока птицы не улетели. Я понятия не имел, те ли это птицы, что имеют свойство нападать. Сказать по правде, я не знал, как они называются. Но вообще-то я не боялся; был в этом некий соблазн — очутиться в безымянности, в свете, коий практически темен.

Я сильно торопился; я знал, что до гравийной дороги недалеко. А до бараков затем — всего полмили, безопасные даже во тьме и тумане.

И тут я что-то услышал за спиной, замер и прислушался. Казалось, что-то грохочет, словно тяжелые ритмичные шаги по тропинке.

— Кто здесь? — окликнул я.

Грохот прекратился, отдавшись легким эхом.

Я пошел дальше, еще быстрее. Я старался не пугаться. Может, зверь какой в тумане. Но как же хрупок здравый смысл средь холмов.

Я все шел, шел, пока ботинки мои не заскрипели наконец по гравию, и я словно перешагнул границу между мирами. Я оглянулся на тропинку. Оттуда больше не доносилось ни звука. Но что это — силуэт? Или просто темное пятно в папоротниках? Или впадина в болотах?

— Кто здесь? — позвал его я.

Оно не двинулось и не ответило, а меня не тянуло возвратиться и посмотреть. Я развернулся, потрусил по дороге и через пять минут добрался до бараков.

Часовой увидел, как я выступаю из темноты.

— Это вы? — Голос его напряженно подрагивал.

— Да, это я. Максвелл.

Клин света от лампочки над воротами доказал ему, что это и впрямь я. Часовой опустил винтовку.

— Там наверху все в порядке?

— Да, все нормально.

— По-моему, я слышал шум.

— Шум? Какой шум?

— Как будто барабан грохотал.

Я вошел в ворота. Над дверьми бараков светились зарешеченные лампочки. За одной дверью я расслышал музыку по радио, за другой — низкие голоса. Занавески на окне комиссара Блэра были раздвинуты, но свет не горел.

Когда я добрался к себе, меня трясло. Быть может, на миг я узрел нечто ужасное, то, чего не хочу знать: красота ломка и ненадежна, но власть ужаса и тьмы мощна и вечна. Я налил себе скотча из бутылки на крайний случай и осушил стакан залпом. Вошел в крошечную ванную, наполнил раковину горячей водой. Закатал рукава и опустил руки в воду. И хотя алкоголь и горячая вода согрели мое тело, я еще долго трясся.

В ту ночь я спал дурно. Около полуночи ветер опять завыл, и доски барака застонали, точно судно в штормовом Северном море. Я задремывал и просыпался и был рад, когда свет зари коснулся моего окна, хоть и был этот свет уныл и сер.

После утреннего кофе с тостом в столовой я отправился в Каррик. Часовые на посту у Аптеки ожидали меня.

— Сегодня утром вам туда нельзя, — сказал один. — Там опять анализы проводят. Приходите в два.

Так что я вернулся к себе и сел расшифровывать пленки; они освежили мою память и заняли все утро.

В два часа дня Айкен сидел на кушетке, ожидая меня. Он был во вчерашней одежде и не так расслаблен, как накануне; когда он встал поздороваться, пахло от него гораздо сильнее. Он не подал мне руки, и я был этому рад.

— В Каррике, — сказал он, когда я сел, — так легко обмануться. Вы, вероятно, заметили это вчера, при восхождении. — Глаза его нехорошо блестели, и была в них одичалость, которой я прежде не видел. Я поежился; я надеялся, он говорит о погоде; так или иначе, больше он восхождения не поминал. Он снова опустился на кушетку. — Мне сегодня придется нелегко, — сказал он. — Порой мне кажется: чем больше говоришь о достоверном, тем оно шатче; слова — сорняки, что растут меж поистине важных вещей. Вероятно, слова бесполезны, когда полоумная логика снов внедряется в рациональный мир. Или, может, какие-то эмоции — месть, например, — на миллионы лет старше любых слов, что мы для них изобрели. — Он устремился в монолог без малейших предисловий, будто с нашей предыдущей встречи не прошел целый день.

Но что-то прошло, сомнений нет. Прошел вчерашний симпатичный и привлекательный Роберт Айкен. Это меня смутило; я будто глядел на него в разные линзы бинокля, и два изображения никак не совмещались.

— Максвелл, — сказал он, — пора вам узнать факты о том, что здесь в последнее время творилось: о вандализме, убийствах Свейнстона и Кёрка и, разумеется, об отравлении. Я вам все расскажу. Вы же за этим приехали?

Я кивнул.

— Позвольте начать с весьма неделикатного признания: я преступник, все эти преступления совершил я. Да вы это и сами уже понимаете.

Не могу описать, как потрясло это меня и опечалило. Как раз этого я рассчитывал никогда от него не услышать.

— Когда Кёрк прибыл в Каррик, — продолжал он, — я увидел, как он повсюду рыщет, как задает вопросы, и сразу понял: быть беде. Я хотел, чтобы горожане выгнали его отсюда. Хотел, чтоб они возненавидели его.

Я сидел, ни слова не говоря, а Роберт Айкен наконец раскрывал предо мною последние тайны Каррика.

— Вы представляете, каково мне было, — сказал он, — в ту первую ночь?

(расшифровано с кассеты и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)

Выл ветер и весь Каррик забился в постели, когда в час ночи Роберт Айкен выглянул из окна.

Он надел плащ и подхватил сумку с инструментами. Дуло холодом, когда Роберт шел через мокрый Парк, радуясь, что нытье ветра среди сосен заглушит любой шум. Возле Монумента света уличных фонарей по периметру Парка хватало; он залез на знакомый постамент. Он запретил себе думать о падении, хотя взобраться оказалось сложнее, чем он помнил.

Он прицепил себя к Монументу и замахнулся топором на женщину. Лезвие вошло в свинец легко и беззвучно, будто в мокрую глину. Он кромсал Свободу, пока не стерлось лицо. Затем переключился на двух солдат. Козырьки шлемов защищали их лица, и он замахивался неловко, а под конец устала рука. Наконец он спустился на землю, открутил табличку и на обнаженном мраморе нарисовал красный круг.

Он закончил. Потом ему в голову пришло еще кое-что. Он снова подтянулся на постамент и зубилом проделал щель у женщины в промежности. Он кромсал солдатский штык, пока тот не откололся, потом заклинил его в проделанной дыре. Спустился он весь в поту. Сложил инструменты в мешок и прокрался в Аптеку. Запер за собою дверь, лег в постель и уснул как младенец.

— Не было смысла, — объяснил Роберт Айкен, — первое мое деяние совершать тонко; получился бы крик глухому в уши. Я хотел, чтобы преступление казалось примитивным; так дети в истерике выплескивают эмоции: ярость, боль, жажду разрушения. Уродуя Монумент, я пытался создать впечатление таких вот страстей, чтобы жители Каррика испугались… И они испугались, я видел; но не заподозрили Кёрка тут же — а я и не расстраивался. Со временем я нанес новый удар, и опять выбрал время за полночь.

Он оделся в темное и зачернил лицо, ибо луна светила ярко, а туман не показывался. Он надел кроссовки, дабы смягчить шаг, и вышел из города по западной дороге мимо болот.

Тяжелые железные ворота кладбища были приоткрыты; он вошел. Вытащил из мешка молоток и устремился на зады кладбища, по пути разбивая все, что попадалось на глаза. Он удивлялся, как легко уничтожить эти потуги увековечить прошлое. Многие камни были до того мягки, что рассыпались от удара, словно ждали его и были благодарны. Меньше всех сопротивлялись статуи, и он отбивал все, что выступало в пределах досягаемости: головы, руки, крылья. Нескольким самым замысловатым камням он уготовил особые почести.

Он уложил двух опрокинутых ангелов в непристойную позу и окружил их кольцом из мусора. На спине одного ангела губной помадой нарисовал жирный круг — он принес с собой несколько тюбиков.