Сердце статуи

— Не говори ерунды.

— Верно, от тебя дождешься! Ну, а на костюмчик и на Темь ты меня сам навел.

Семен молча смотрел на меня воспаленным взором. Он опасен, несомненно, но не в прямой атаке, недомерок!

— Сема, ты со мной не справишься, предупреждаю. Уже один раз сорвалось, помнишь?

— А ты хоть что-нибудь помнишь?

— Вот-вот вспомню… а пока опускаю кульминацию убийства, мало данных.

— Нет, кто же с тобой справился?

— Когда я после больницы поднялся в мастерскую, то неподалеку от засохшей лужицы крови нашел долото. Чистое. Жаль, его не взяли на анализ: наверняка никаких отпечатков. Он все стер.

— Стер?

— Кровь и отпечатки, с кувалды и с долота.

— С чего ты вообще решил?..

— Так ведь кровь пролилась — и моя, и четвертой редкой группы. Значит, я сопротивлялся, может задел артерию. Вот почему он переоделся в мой костюм и отправился на станцию Темь лесным проселком. Тут на сцене появляешься ты.

— Богатые у тебя фантазии.

— Еще бы! Поджилки-то дрожат небось, а? Ну, возможно, я очнулся, и ты меня добил, так сказать. Или расправился с Верой…

— Ну, Макс, ни складу, ни ладу!

— Сладим, дай срок, уже небольшой, чувствую. В общем, ты скрываешься с маской с места преступления. Тебя видит Надя — статуя качнула головой. Бежишь на станцию Змеевка и в электричке сталкиваешься с Иваном Петровичем.

— Макс, ты болен.

— Помолчи, идиот! Я исхожу из твоих же последующих поступков. Я представляю… примерно, конечно. Ночь, ты на платформе, подъезжает освещенная, почти пустая электричка на Москву. Ты видишь в окне Ивана Петровича, а главное — и он замечает тебя. Деваться некуда, ты умоляешь: не виноват, застал в мастерской труп и разбитые скульптуры, подумают на меня… что делать? Доктор, поколебавшись для виду, соглашается помочь, эпизод забыть… да еще небось какое-нибудь условие тебе ставит. В панике, в полупьяном своем (с кладбища) состоянии ты соглашаешься на все, и впрямь поверив, что он едет из Каширы в Москву за кодеином. Однако человек ты смышленый, и сомнения постепенно созревают. Вдруг я упоминаю про станцию Темь — в получасе ходьбы от Солдатской. Ты загорелся проверить расписание — помнишь? — и на лесной опушке засек поросенка в кроссовках. Интересно?

— Ты не скульптор, Макс, а писатель.

— Я должен найти убийцу и освободиться от трупа в моем доме… (Сема вздрогнул) от зеленых пятен разложения.

— Где?

— Во сне. О чем я?.. Да! 21 августа в воскресенье невропатолог приехал ко мне проводить психоанализ. О, как жадно он следил за малейшими изменениями в моих показаниях! Вспомню или нет? Вспомню или нет? Стук в дверь в страстных излияниях Брунгильды — забвение дало трещину. Наверное, он видел, как мы удалялись по Солдатской, свернули… пошел за нами и убедился: мы изучаем расписание. Тайна электрички в 10.55 раскрыта. Но он не желает за все отвечать один — и предъявляет твою маску в гробу. Вот тебе, Сема, еще одно доказательство: про «Скорбный путь» известно нам троим, я себе погребение не готовил! Может, ты?

— Ни сном, ни духом!

— Из трех поросят вычти двух — останется доктор. Так что вы с ним делали вечером 10 июня?

— Играли в покер.

— Что ж, поиграем втроем, теперь очную ставку с вами проведу.

— У Ванюши сейчас прием больных на дому. — ради такого случая отменит.

31

Я не ошибся: ради такого случая невропатолог прием отменил. До его прихода мы с Семой молчали; я — намеренно, чувствуя, как в животрепещущей тишине созревает он для откровений. Или нет? Его поведение оставалось для меня загадочным… Ладно, вопрос лишь в том, кто из них сдастся первым.

Вдруг он порывисто повернулся ко мне, так что кресло на колесиках вздрогнуло и покачнулось (мы, как инвалиды, смешно), но слова, как говорится, замерли на его устах — раздался входной звонок.

Иван Петрович послушал мои соображения (воображаемый ход событий без ударных подробностей, которые я приберегал к диалогу хладнокровно, не перебивая, не уточняя. Еще одно чудовище ренессанса! Полуденные лучи сквозь шитые золотым узором пышные занавеси озаряли красный угол, пылало медное распятие над лицом покойницы, живым и нервным и словно бы укоряющим… Вороной конь (не поросенок) по шутливому тесту — мрачноватый символ нашей дружбы, и мне он не нравится. Я говорил уверенно, но сомнения раздирали сердце: кто ж из них дорог мне так, что я не могу, не хочу вспомнить собственную смерть?..

Я договорил — и опять наступила трепетная пауза — уже между тремя. Наконец доктор произнес:

— Интересная версия. По подтексту очевидно, что в нападении ты обвиняешь меня.

— Нет, обоих.

— И каков будет приговор? Кажется, ты поклялся покарать преступника.

— Убийцу Веры, — уточнил я. — Уничтожение моих работ и покушение на себя самого я прощаю. Повторить никто из вас не посмеет: вы под колпаком у Котова.

— Который, кстати, неотлучно торчал на Солдатской, — вставил Сема с улыбочкой (Колпаков под колпаком — забавно!). — Но ничего подозрительного…

— Он отлучался в самое горячее время за сигаретами. Его хождения взад-вперед по улице могли кое-кого испугать.

— Отлучался? — переспросил Иван Петрович. — Надолго?

— Ну, на полчаса.

— Это он сам сказал?

— Не о нем речь. Иван Петрович, я попросил вас прихватить спортивный костюм…

— Прихватил. Что дальше?

— Его надо сдать на экспертизу: та ли это одежда, что я привез вам из Германии. Вот глядите, мы тут втроем… — я достал из кармана пиджака фотокарточку, которую вдруг у меня вырвал Сема и ошеломленно уставился на изображение.

— Ванюша, я… — пробормотал он отрешенно.

— Ты верный осведомитель.

— Какое это теперь имеет значение… — бормотал Сема, как из другого мира. — Ну, мы играли в покер.

— Поздно, Сема, доигрались! Ты мне надоел… да я и сам себе надоел. Признаюсь, Макс.

— В чем?

— В трусости.

Всего лишь! Сема, конечно, соображал, к чему дело идет, и вклинился меж нами, как паралитик на колесиках.

— У меня возникло желание дать показания.

— У тебя было сколько угодно возможностей.

— Пожалеете!

— Я предупреждал. Теперь выслушаем версию Ивана Петровича.

— Да, этот костюмчик я приобрел на родине.

— Потому что подарок был…

— Ты угадал: подарочек был в крови.

Жутко все-таки слышать от человека нормального (пусть и с комплексами) неприкрытое признание — не в трусости, нет! — в ненависти. Да ведь я ее всегда чувствовал, еще с первой встречи в больнице… а может, с позабытой юности.

— Иван, за что?

Он пожал плечами.

— Это уж вы между собой выясняйте. Я всего лишь свидетель.

— Ты всего лишь… — Сема умолк и вдруг рассмеялся мелким надрывным смешком. — Дурачки мы, ребята!

Да, передо мной противники достойные, на равных, мой профессор прав. Мне страстно захотелось вывести их из себя, взорвать болезненный круг изнутри.

— Иван Петрович, мы вас слушаем.

И он заговорил с угрюмым бесстрастием.

— Не хочу размазывать, но я, действительно, попался… еще тогда, 9 мая. Я более чем спокойно относился к женщинам, но она показалась мне ребенком, чистым и доверчивым, как будто не ведающим, что творит.

Семен фыркнул, доктор посмотрел на него задумчиво и заявил:

— А может, такой она и была.

— На редкость искушенная бабенка…

Я перебил Сему:

— Наверное, перед каждым мужчиной она представала в том облике, в котором он жаждал ее видеть. Врожденный инстинкт и чувство перевоплощения.

— Да как будто он не видел голую Цирцею в мастерской!

— Я ей сказал об этом в тот же вечер… вы с Нелей уже уехали. Сказал, что она губит себя, свое будущее. Она удивилась: будущее? Когда придет любовь истинная и взаимная, ей уже нечем будет отвечать. Она так серьезно задумалась и сказала, что больше не станет позировать.

— Иван Петрович, а где в это время я пребывал?

— Ты как раз спустился из мастерской и засмеялся: «Еще как станешь! А то изумруд отберу». Твоя реплика показалась мне шутливой, но Вера вдруг заплакала, говорит: «На, возьми!»