Отложенное убийство

«А мне-то что за дело до чужих семейных неурядиц? — оборвала себя Галя. — Пусть себе Денис с Настей ссорятся или мирятся, при чем здесь я? Уж не кроется ли в моем интересе к личной жизни Дениса Грязнова и своекорыстный, сугубо женский интерес? Кто ж его знает, все так сложно…»

Ответ лежал на поверхности: она так зацикливается на чужих неприятностях, чтобы хоть как-то отвлечься от истории с Михайловым. История запутанная, непонятная, и главная непонятность — не померещилось ли ей, что Никита до такой степени изменился? Что, если он всегда был именно таким — грубым, неприятным, невежливым, а она этого не замечала исключительно благодаря ослеплению, сопровождающему первую любовь? Как гласит народная мудрость, не по хорошу мил, а по милу хорош… Старший лейтенант Романова готова была заподозрить себя в том, что в свои семнадцать лет совершенно не разбиралась в людях.

Но что ей делать со своей неподкупной памятью, которая рисует облик тогдашнего Никиты Михайлова в светлых, идиллических тонах? Да, тогда еще Галя не прошла жизненную школу, но ошибалась в людях скорее в другую сторону, чем сейчас: толстушка, овеянная книжным дурманом, была предельной максималисткой, она требовала от живых людей, чтобы они соответствовали идеалам, вычитанным ею из книг, и не прощала несоответствий. Чтобы Галя-отличница влюбилась, необходимо было, чтобы объект любви обладал идеальными чертами — физическими и душевными. В представшем перед нею Никите Галя не находила ни одной привлекательной, не то что идеальной, черты. Нет, это не тот человек, которого она любила!

Гале показалось, будто в сети дома тети Сони возникло короткое замыкание, через фен тряханувшее ее током… Ток был здесь ни при чем: Галю насквозь пронизала догадка, ставящая все на свои места. Эта догадка озарила ночной ландшафт ее последних размышлений светом молнии. Все стало ясно — предельно ясно. В такие секунды логических озарений чувства отступали даже не на второй, а на десятый план. Оставалась одна мысль, двигающаяся по сложной траектории, отбирающая одни факты, отсекающая другие. Гипотеза стремительно формировалась в полноценную версию. В течение минуты Галя была пилотом своей мысли, оставаясь слепа и глуха ко всем посторонним воздействиям. Если бы короткое замыкание оказалось реальностью и дало бы искру, от которой заполыхал дом, если бы в соседней комнате наркоман убивал свою мать… нет, хорошо, что ничего подобного не случилось! Галя не уверена, что смогла бы проявить должную скорость и сноровку.

Зато после того, как мысль была додумана, Галя, как обычно, почувствовала прилив сил. Сознавая себя на высоте, улыбнулась: после озарений все ей было доступно, все по плечу. «А ты ничего, симпатичная», — сказала Галя своему отражению в зеркале. Критически вздохнула: «Симпатичная… симпатяжка… симпомпончик!» И принялась методично наматывать шнур на рукоятку фена.

19 февраля, 20.00. Зоя Барсукова

«Холодный дом», — подумал Макс.

Нет, в двухэтажных апартаментах супругов Барсуковых, несмотря на конец зимы с ее переменчивой погодой, поддерживалась комфортная для жилья температура. Но интерьер этих стерильно-белых помещений, с немногими изысканными деталями (ничего лишнего!) навевал тоску, физически сопровождаемую бегающими по коже мурашками. Наверное, где-то в глубине дома должны были находиться не слишком тщательно обставленные, не слишком прибранные комнаты, где хозяева отдыхают и ведут повседневную, далекую от парадности, скрытую от чужих глаз жизнь. Но Макса туда не допустили.

Наименее парадно выглядел кабинет Геннадия Барсукова — возможно, потому, что для него была как раз характерна нарушающая белую гармонию избыточность. Письменный стол современного стиля, но сплошь заваленный старомодного вида кляссерами, извлеченными как раз к визиту Макса; немодное, широкое, с продранной красной обивкой, но уютное кресло (Макс воздал должное Геннадию — лично он на работе размещал свои обширные телеса в таком же); и, в довершение безобразия, старинный до отвращения деревянный книжный шкаф, в дверцы которого были вставлены матовые стекла с изображением колосьев, васильков и еще чего-то сельскохозяйственного. Однако стены были оклеены такими же снежно-белыми обоями, а возле шкафа приютилась полка, содержащая ненужную здесь, но, очевидно, дорогую Зонному чувству эстетики вазу, Все в кабинете отражало борьбу между мужским и женским началом — причем если в мировом масштабе футурологи сулят человечеству эру женского владычества, то в этом отдельно взятом доме эта эра уже началась. Противостояние подчеркивалось тем, что не находилось пункта, способного объединить эти враждующие начала: в доме не было детей. Теоретически Макс знал, что дети у Барсуковых есть, даже двое. Но практически их отсутствие отчасти и создавало атмосферу, которую он, едва войдя, охарактеризовал так литературно: «Холодный дом».

Геннадий обрадовался Максу, как радуется запертый в психушке пациент гостю с воли, и моментально распростер перед ним сокровища своих кляссеров. Зоя, исполняя роль бдительного психиатра, некоторое время наблюдала за ними, но, наскучив специальными терминами, покинула кабинет мужа со словами: «Не буду вам мешать». У Макса создалось впечатление, что ее голубые глаза следили за ним пристальнее и дольше, чем за Геннадием. Неужели и впрямь на заезжего москвича-филателиста нацелилась? Похоже на то… На протяжении всего совместного корпения мужчин над марками она не раз заглядывала в комнату — это, вероятно, из тех соображений, что муж способен наболтать лишнего, если его вовремя не остановить.

Умение держать язык за зубами и впрямь не относилось к числу добродетелей Геннадия Барсукова. Не будучи умелым шпионом, Макс легко расколол его на подробный перечень родственных связей. И если о бизнесе шурина и его двоюродного брата Геннадий не распространялся (едва в разговоре возникал намек на спортивный комплекс Сергея Логинова и его постоянных посетителей, Зоя, словно подслушивала у двери или ее вело чутье, просачивалась в кабинет), то ничто не мешало ему подробно обсудить их личную жизнь.

— Сережа одно время менял женщин, как перчатки, — с удовольствием повествовал немолодой, пухлый и лысоватый Геннадий о том, что было ему недоступно на протяжении долгого времени, а может быть, и никогда не было доступно. — Дольше всего был он с Беллой Садовник. Садовник — это такая фамилия, знаете ли, еврейская. Она объясняла, что ее предки происходили из Белоруссии, а в Белоруссии евреи выращивали сады, огороды… Вы, Максим, могли видеть фотографию Беллочки в витрине фотомагазина, там такой коллаж в стиле ретро, для рекламы, и в центре фотография Беллы — такая, знаете ли, эффектная брюнетка в соломенной шляпе. С Сережей она прожила четыре года… Да, но потом они разошлись. Кажется, инициатором разрыва стала Белла, она ведь женщина самостоятельная. А в последнее время, Зоя говорит — правда, солнышко? — их снова видели вдвоем. Видно, старая любовь не ржавеет.

Максим впивает информацию, разглядывая марки, изо всех сил делая вид, что его интересует только филателия, а выслушиванием историй о родственниках и знакомых он всего лишь потакает хозяину. Успокоенная тем, что разговор переключился на любовную тему, Зоя покидает кабинет.

— А Белла еще Антошу, двоюродного брата Сережи и Зои, с девушкой познакомила. Ритулей.

— Ритулей? — якобы простодушно спрашивает Макс, получая в ответ новую порцию сведений:

— Ну да, Маргарита Вендицкая. Не думайте, что Белла проявляла корыстную заинтересованность, просто Ритуля — ее давняя подруга.

— Она работает в торговле?

— Нет. Кто вам успел наговорить такие глупости?

— Никто. Я почему-то предположил, что если ваша жена работает в торговле…

— Неправильно предположили. Никто не знает, на что существует Ритуля. Кажется, на сбережения семьи: ее прабабка была дворянкой, у нее за границей родственники. Я помогал ей продать кое-какие старинные драгоценности: серьги, броши с алмазами…