Ловцы душ. Исповедь

Она говорила все тише и тише и, в конце концов, совсем замолчала.

До дома они доехали молча. Собеседником каждого оставался только начавшийся дождь.

Лариса повернула ключ в замке и замерла в нерешительности. Санников опередил ее и четко, как перед парадом, возвестил Петру, что они вернулись. Получить второй раз табуреткой ему не хотелось.

Но Петька даже не встал с постели. Лариса пощупала его лоб. Температура, похоже, упала, и мальчика сморил сон. Да такой крепкий — хоть в барабаны бей. Санников потянул Ларису на кухню и спросил, когда она в последний раз ела. Оказалось — вчера вечером, вместе с ним. В холодильнике при этом у нее — шаром покати, лишь в дальнем углу завалялась маленькая пачка пельменей. Костя поставил кипятиться воду и сел напротив Ларисы. Он уже приготовился было задать вопросы, мучившие его всю дорогу, как она неожиданно выпалила:

— Мне кажется, это не она.

— Ты о чем?

— То есть я думаю, что Евгения Петровна мне никакая не мама.

— Почему?

— Она мне не понравилась. И я ей — тоже.

— Ну, родителей не выбирают. Может быть, она просто не умеет выражать свои чувства? Знаешь, таких людей много. По крайней мере в консультации у меня — навалом.

— Нет. Свою маму я бы узнала.

— Как?

— Сердце бы подсказало. — Лариса прижала руку к груди.

— Как же ты могла бы ее узнать, если, судя по ее рассказу, вы с ней и месяца вместе не провели?

— Костя, это не она! Она как сказала: «Я твоя мама», — у меня внутри словно что-то ответило ей: «Нет!» Костя, ты только, пожалуйста, не смейся, ладно? Мне кажется, что я что-то знала о своих родителях. В детстве. Только когда выросла — забыла.

— Такие вещи, я имею в виду, если ты действительно знала и забыла, можно вспомнить под гипнозом. Помнишь, у меня дома ты смотрела специальное устройство для гипноза? Как ты его тогда назвала?

— «Кружилкой».

— Вот-вот. И говорила, что кто-то с тобой играл… Мне кажется, тебя в детстве гипнотизировали.

— Оставь ты, ради бога. Кто гипнотизировал? Марта? Делать ей больше было нечего! Она как белка в колесе крутилась, чтобы у нас были продукты, одежда, хорошие учителя. Неужели ты думаешь… Нет, это просто немыслимо.

— Тогда зайдем с другой стороны. Скажи: зачем этой женщине тебя обманывать? Это что, так почетно — быть твоей матерью? Или это принесет ей какие-то материальные блага? Что ей с этого обмана?

— Костя, — сказала Лариса тихо, — мне страшно. У меня нехорошее предчувствие…

Дождь на улице, будто услышав ее, припустился вовсю хлестать окно длинными мокрыми плетями.

— Костя, — спросила Лариса, — ты не оставишь меня?

За это он готов был простить ей все! Он готов был быть для нее «отдушиной», временным утешением или чем иным по ее выбору. Лишь бы услышать хоть раз еще что-нибудь подобное. Да, был какой-то Саша Малахов, да, она его любила. У него тоже была Марина, и он даже собирался на ней жениться. А вот встретил Ларису и… Костя зажмурился: ему на мгновение показалось, что они с Ларисой прожили уже много-много лет, сидят вечером на своей кухне и она спрашивает его…

— Конечно нет, — ответил он, улыбаясь. — Я тебя никогда не оставлю.

Но тут же спохватился:

— Лариса! Мне ведь сегодня нужно машину вернуть. Так что, выходит, предстоит тебя бросить. Но зато завтра… Ты завтра работаешь?

— Да.

— Значит — после работы я к тебе заеду. Может быть, до завтра голова прояснится.

— Хорошо.

Лариса проводила Костю до двери. Закрыла замок на два оборота и вернулась на кухню. Полночь давно миновала, а она все сидела, поджав ноги, а рядом стояла тарелка с остывшими пельменями…

Глава 12

Вернувшись из леса около полудня, Борис застал странную картину: на поляне перед домом, скрестив ноги, сидел Петраков. Глаза его были широко раскрыты, взгляд устремлен вперед, Бориса он даже не заметил. Он, похоже, вообще ничего не видел вокруг, не слышал и не чувствовал.

«Опять эти их штучки-дрючки», — решил Борис и звать Петракова не стал, хотя в таком странном состоянии его никогда не видел. Сегодня он поймал кролика и немного повозился с ним, снимая шкурку и разделывая. Но при этом никак не мог отделаться от мысли, что с Петраковым что-то не так. Он бросил тушку в большую кастрюлю, поднялся было, чтобы выйти, посмотреть еще раз, но, поднявшись, столкнулся с Петраковым нос к носу и едва не закричал. Тот стоял над ним и смотрел на него теми же невидящими широко раскрытыми глазами.

— Кончай, — отмахнулся от него Боря. — Двинешься с тобой!

Но Петраков не шевелился и не отвечал. Он был похож на восковую куклу, замершую в причудливом положении. Шея его была неестественно изогнута, пальцы рук замысловато скрючены, ноги слегка полусогнуты. И смотрел он теперь не на Бориса, а на то место, где Борис только что сидел.

— Мать твою, — выругался Борис и прибавил бы, наверно, еще что-нибудь более смачное, но Петраков вдруг повернулся как на шарнирах в сторону двери, сделал несколько шагов, наклонился и снова замер.

Под его ногами Борис увидел лист из альбома. Он знал, что с такими листами друзья не расстаются, малюют на них что-то вроде нелепых значков и пытаются найти то ли какую-то букву, то ли заклинание, он не вдавался. Что-то там такое у него вышло, что совсем малый тронулся? Борис поднял лист и… словно окунулся в него. «Э, нет, — подумал он, отрывая взгляд от бумаги.

У меня с этими ребятами тоже, кажется, скоро крыша слетит!» Внутренний голос отчаянно вопил ему, чтобы он оставил лист в покое, чтобы не прикасался и, не дай бог, больше не заглядывал в этот колодец, куда норовит утащить какой-то леший. Но только что испытанное ощущение чуда — его словно засосало в центр листа, а потом вытолкнуло обратно — неодолимо влекло испытать его еще раз. Смесь ужаса, смертельного страха и необыкновенной какой-то сладости и восторга, едва коснувшиеся, правда, сознания, будоражили Бориса — любителя острых ощущений. Таких чувств он не испытывал даже на краю пропасти или на отвесной стене, глядя вниз с высоты птичьего полета. Не за этим ли чувством он гнался всю жизнь, испытывая судьбу? А оно, оказалось, умещается на одном-единственном листочке из альбома! Борис не послушался здравого смысла. Он снова взглянул на листок. И на этот раз его уже не отпустило…

Данила проснулся в сумерках с ощущением абсолютного счастья. Ему не нужно было вспоминать, что с ним случилось вчера. Любой человек — раздвоен, знает он об этом или нет, хочет этого или нет. То, что он называет умом, — сознание. Его дневное светило. Оно восходит и правит, когда человек бодрствует. А как только засыпает, власть захватывает его дикий двойник — подсознание. Его тень, ночная, темная сторона его сущности: не обузданная социальными законами, животно-сладострастная, жестокая, безумная. Она не знает, что такое грех. Она готова красть, убивать и лгать только для того, чтобы выжить; прелюбодействовать и заниматься чревоугодием только потому, что это доставляет ей минутную сладость. Но она же наделена необыкновенной мудростью — знать о человеке гораздо больше его самого.

Сознание и подсознание объединились. То, что знало одно, знало и другое. Словно связь между ними установилась прямая и прочная. Данила улыбнулся и спрыгнул с кровати. С любовью посмотрел на альбом. «Этой ночью, — сказал он себе. — Этой ночью».

Он не нашел Петракова на нижней кровати, но это не показалось ему странным. Не было еще случая, чтобы Данила просыпался раньше него. А вот то, что Борис еще не управился с ужином, было удивительно. Данила разглядел наполовину освежеванную тушку в котле. Что же так увлекло его, что он…

Вдруг его кольнуло нехорошее предчувствие. Он подошел к столу, раскрыл папку, в которой хранил альбомные листы, переворошил все, чтобы убедиться… Вчерашнего рисунка не было! Он выбежал из дома и на поляне увидел Петракова.

Стоило только взглянуть на того, чтобы понять — разговаривать с ним бесполезно. Он был похож на отключенную машину. Все на месте — а смысл ушел. Глаза его были пустыми, в них светилось одно только безграничное удивление и горечь. Листка возле него не было, а значит, нужно было искать Бориса. Пойти он мог куда угодно. Но если заглянул в листок, то обязательно пойдет на то место, куда его всегда манило…