Француз

Окружающий мир прижимался к стеклу, сплющив нос, он требовал внимания к себе. Что толку вспоминать прошлое, когда есть настоящее и иллюзия будущего. Кэтрин была права: никуда от этого не денешься, и, как ни притворяйся, это ничего не изменит. Если закроешь глаза, мир не станет лучше. Прими его таким, как есть, и постарайся сделать немного лучше. При мысли о Кэтрин тошнота и горечь поражения, теснившиеся в его груди, стали исчезать. Вслед за образом Кэтрин перед мысленным взором Фрэнка появилась Джордан, жмурившая глаза и пронзительно верещавшая от удовольствия. Он вновь увидел ее лицо, сиявшее между ним и Кэтрин, когда одним прекрасным воскресным утром она забралась к ним на кровать. И в это мгновение, глядя на них обеих, самых дорогих для него существ на этой земле, Фрэнк был настолько счастлив, что ему совершенно не требовалось притворяться. Когда любишь, тогда любишь.

Мимо него с резким шумом, усиленным пещерной акустикой подземного гаража, промчалась машина.

Фрэнк очнулся, отгоняя назойливые мысли и пытаясь выкинуть из головы переполнявшие ее образы: Джордан, Кэтрин, Блетчер, Француз. Впрочем, это сродни тому, как не думать о белой обезьяне. Единственный способ развеяться – действие. Неважно какое, главное – занять тело, а не душу. Он включил зажигание, тронулся с места и начал выруливать со стоянки.

Он почти уже выехал из гаража, щурясь от неожиданно яркого, хотя и серого дневного света, струившегося снаружи.

И тут чья-то массивная фигура выскочила прямо перед ним, едва не попав под колеса.

Фрэнк ударил по тормозам, шины заскрипели.

Человек замолотил кулаками по капоту, не в силах справиться с яростью, а затем направился к водительской дверце.

Фрэнк плотно акал губы – это был Блетчер.

Он опустил стекло. Дождь хлестал через открытые ворота гаража, пропитывая насквозь пиджак Блетчера, но тот не обращал на это никакого внимания.

– Скажи мне, почему я не прав! – прокричал он, вцепившись в кромку опущенного Фрэнком стекла. – Почему я должен слушать тебя?

Фрэнк постарался, чтобы голос оставался спокойным и не звучал осуждающе:

– Ты в сложном положении, Боб. У тебя есть подчиненные, которым тебе нужно что-то отвечать, есть отдел, которым надо руководить. Ты не можешь принимать ошибочных решений. Но от меня-то что ты сейчас хочешь?!

– Скажи мне, откуда ты это знаешь, почему ты так уверен! – голос Блетчера из настойчивого стал едва ли не умоляющим. – Как ты это делаешь, Фрэнк? Объясни мне, черт побери, как ты это делаешь!

Фрэнк молчал. Замолчал и Блетчер, но вскоре не выдержал.

– Ты все видишь, не так ли? – теперь он точно подстрекал Фрэнка. – Ты знаешь, как это происходит, что он чувствует, как он это делает! Ты знаешь! Так расскажи, чтобы я не чувствовал себя идиотом перед подчиненными, чтобы смог отстоять тебя, позволить принимать участие в этом расследовании! Мы уже несколько дней топчемся на месте, а ты приходишь и говоришь: маньяк тот-то и тот-то, он гомосексуалист, он не хочет убивать, но убивает. Фрэнк, так нечестно! Ты должен мне сказать, что происходит с тобой, как ты это делаешь!

Фрэнк вздохнул:

– Это сложно объяснить, Блетч.

– Ты все видишь, ведь так?

Фрэнк молчал. Потом, решившись, вышел из машины. Оки стояли у входа в гараж.

Бывшие друзья. Сослуживцы. Противники. Дождь продолжал поливать их из небесного ковша, гулко стуча по ветровому стеклу и скатываясь по алому капоту. Эти капли навеяли Фрэнку некоторые картины. Танец Пандемии в огне. Блуждающие трупы. Ну как объяснить это Блетчеру. Горькая ирония!.. Вот Француз бы его сразу понял. Современный и тот, что терял сознание четыреста лет тому назад от катастроф XX века. Наконец Фрэнк ответил:

– Я вижу то, что видит убийца. И чувствую то, что чувствует жертва.

– Что? – Блетчер так резко отшатнулся, что едва не угодил в лужу. – Как это – видишь? Как это – чувствуешь? Ты – экстрасенс?

– Нет… – теперь Фрэнк так тщательно подбирал слова, будто объяснял дочери действие какого-нибудь замысловатого механизма. – Я залезаю к нему в голову. Я становлюсь тем, чего мы боимся больше всего на свете.

– Чем?

– Я становлюсь потенциальной возможностью. Становлюсь ужасом. Убийцей. Я знаю, как убивать, какие наносить удары. Слышу, как кричит жертва, чувствую ее кровь на своих руках. Вижу, как она агонизирует. А потом прихожу в себя, и мне хочется тоже умереть, потому что эту боль невозможно вынести, – слова Фрэнка падали на собеседника, как холодные камни с вершины скалы. – Я становлюсь тем, о чем мы только смутно догадываемся, что прячется на дне наших душ, в потемках сознания. Это мой дар…, и мое проклятие. И то, что заставило меня подать в отставку, – закончил он, впервые с начала монолога взглянув в напряженные, почти испуганные глаза Блетчера.

– Тогда что, черт возьми, ты делаешь здесь, Фрэнк? – прошептал детектив. – Уходи. Оставь это.

Фрэнк выглядел измученным:

– Я устал. Очень устал. И больше всего на свете мне хотелось бы жить с Котрин и Джордан, не вспоминая о прошлом кошмаре. Знать, что он никогда не вернется, что я не проснусь однажды ночью и не почувствую себя больным мозгом убийцы Ты не знаешь, как тяжело день и ночь ощущать боль в глазах, предчувствуя новые картины из современного Апокалипсиса. Ты не знаешь, и это твое счастье. Но я не могу по собственному желанию взять и оставить это, понимаешь. Это зависит не от меня. От меня сейчас вообще ничего не зависит… Ничего. И это самое страшное.

– Что привело тебя сюда? – требовательно произнес Блетчер, мгновенно почуявший слабину противника. Теперь уже он был хозяином ситуации, задавая те вопросы, которые давно вертелись на языке. Полицейский – он и в Сиэтле полицейский. Дружба дружбой, а показания изволь дать. Ты – ценный свидетель, твои слова могут пролить свет на это жуткое дело. Давай, Фрэнк, говори, тебе будет легче. Но он ошибался, явно переоценив свои возможности. Минутный порыв говорить пропал, и Фрэнк вновь замкнулся в себе, будто и не слышал заданного вопроса.

– Я спрашиваю тебя, зачем вы вернулись сюда?

Ответа Блетч не дождался. Фрэнк забрался в машину.

– Как-нибудь в другой раз, Боб. Потом.

Детектив хмуро наблюдал, как Фрэнк тронул "чероки" с места и дождевая стена тотчас же поглотила его.

Вернувшись домой, Фрэнк не обнаружил в гараже машины Кэтрин.

Он глянул на часы – четвертый час, Джордан должна была уже вернуться из школы. Вновь нахлынуло беспокойство.

Он припарковал машину и под дождем побежал к крыльцу. И остановился.

Входная дверь была открыта. Открыта, а значит…

Ни единого звука не доносилось изнутри: ни веселой болтовни Джордан, рассказывающей о школьных впечатлениях и новых знакомствах, ни тихих вопросов Кэтрин, ни радио, ни бравурных аккордов телевизионного шоу "Уишбок", которое обожала его дочь.

НИЧЕГО.

Он осторожно толкнул дверь и вошел.

– Кэтрин?

Ответа не было. НИЧЕГО. Коробки, которые Кэтрин собиралась сегодня сдать в утиль, по-прежнему стояли в коридоре. Газета лежала на том же месте, где Фрэнк оставил ее утром, – непрочитанная, все еще завернутая в пленку.

– Кэтрин? Джордан?

В кухне тоже никого не было. Не было даже записки на столе. На автоответчике высвечивалась цифра "О" – сообщений нет. В центре кухни на полу валялся корешком вверх какой-то журнал.

Фрэнка встретила тишина, с каждой секундой она, словно гигантская ванна, наполнялась беспокойством и страшными предчувствиями. Душа Фрэнка черной губкой набухла, готовясь пролиться новой волной страха. Господи, только не это!

– Кэтрин!

Он бросился на второй этаж. Ворвался в спальню Джордан.

Постель прибрана, поверх нового розового покрывала на подушке сидел на страже игрушечный бульдог.

Он развернулся и бросился в другую спальню, по пути заглянув в ванную. Стоявшая там корзина для мусора перевернута, бумажные салфетки разлетелись по полу, а на белой фарфоровой ванне, словно стоп-сигнал, алел отпечаток детской руки.