Город принял

Дубровский, скаля свои ослепительно белые зубы, будто Господь Бог швырнул ему в рот пригоршню рафинада, мотал черным чубом, рассказывая телефонистке Наде со справочной службы «02»:

– Мне в сорок первом четыре года было, как сейчас помню, в Смоленске дело, стоял я в сквере, около часовни Божьей матери Одигитрии, подъехал белый автобус с красным крестом, вылез немец с жандармской бляхой на груди, взял меня за руку – и в машину, а там уже полно цыганят и еврейских детей, они их, как бродячих кошек, по городу отлавливали. Говорит: «Гут, гут» – и дверь за мной захлопнул. И, какой я ни был кроха, впервые почувствовал – смерть пришла…

– И что?

– Соседка, Любовь Евдокимовна, увидела. Пять километров бежала по городу за машиной, кричала пронзительно, умолила жандарма – отдал меня. А всех остальных убили. Мне иногда снятся они – молчат, держат друг друга за руки, и глаза их блестят в темноте. Я за них за всех живу…

Халецкий поправляя пальцами дужку очков, говорил Одинцову:

– Нет, Юра, леса здесь выросли относительно недавно. Когда-то на месте Москвы – в кембрийские времена – было море. А всего пятнадцать тысяч лет назад эти земли были покрыты километровой толщей льда…

– Эт-то ж надо! – прислушался к их разговору Задирака. – Лед – выше Останкинской башни? Полный сикамбриоз!..

Севергин рассказывал Рите о воре-рецидивисте Венгрове, у которого на шее, была вытатуирована красная полоса с надписью «линия отреза».

Микито переспрашивает по телефону:

– Кто? Жена – мужа?… Чем?… Сковородой по голове?… Ну и ну!.. Вы их там уймите… Отбой…

И сразу же голос из динамика:

– Товарищ подполковник, пачку ковров на кольцевой автостраде подобрали!

– Каких еще ковров? – удивился Севергин.

– Люберецких… С машины, видать, обронили…

А Дубровский кому-то «вкладывает в мозг»:

– Что же вы людей по телефонам футболите? Нехорошо, товарищ Гриднев!.. Теперь вам не доверяют, считайте…

У Риты усталое, осунувшееся лицо, под глазами – будто синей акварелью мазанули. Рубиново сочатся цифры на часовом табло – 23.59. Неслышно истекает еще один день. Через минуту Севергин перевернет страничку календаря, на которой напечатано: -318 – +48. До конца года осталось сорок восемь дней. А те триста восемнадцать – уже минус. В бездну времени. Чудовищное времявычитание…

Рита, ты помнишь, наши часы лежали на тумбочке рядом с кроватью. И твои всегда на несколько минут спешили. Ты считала это символом, ты почему-то придавала этому серьезное значение. А теперь все это – минус-время. Все стерло времявычитание.

Земля, грустный шарик, голубая карусель, маленький цветной колобок, куда ты катишься?

И четыре ноля, красных, разъяренных, бессмысленных, выскочили на табло, как звери из клеток.

Полночь – время расставаний, отчаяния, неисполненных обещаний, усталости.

И – новых надежд.

00.00 – безвременье, секунда пустоты.

В радиодинамике пискнуло – пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и! Это жалобно пищало время, которое сжевала, проглотила пустота. И свежий голос Кати подтвердил:

– Сейчас – ноль часов… Губернатор штата Алабама расист Уоллес…

Эх, Катя, ты мне наверняка не поверишь – ноля часов нет! Если только то, что нам осталось, и минус-время – в нашем сердце, в нашей памяти, в нашей судьбе, нами выбранной или так уж получившейся…

И первый звонок в начавшихся сутках.

– Дежурный по городу Микито слушает…

Из динамика рвется взволнованный юношеский басок:

– Товарищ дежурный, соседку у нас застрелили… Только что…

– Адрес? Кто сообщает? – быстро спросил Микито, а Севергин уже поднялся к селектору.

– Благовещенский, одиннадцать дробь семь, квартира сорок два! – прокричал человек. – Моя фамилия Селиванов.

– Как было дело? – спросил Микито, а Севергин уже скомандовал: «Опергруппа, на выезд! Убийство… Опергруппа, на выезд!»

Мы встаем, Рита начинает натягивать плащ.

– Да так… – далеко рвется голос Селиванова. – В дверь позвонили. Тамара открыла. Выстрел – и все… Я в своей комнате был, не видел, только на звук выскочил… а она лежит…

– «Скорую» вызвали?

– Да, сразу же…

– Сейчас будет опергруппа… – сказал Микито. – Ничего на месте не трогайте и другим не давайте!..

Большой старый дом в Благовещенском переулке, лифта нет, почему-то не горит свет в подъезде. Задирака фонариком освещал номера квартир. Впереди, с Юнгаром на поводке, Юра Одинцов. За ними, торопливо отмеривая по нескольку ступенек сразу, бежали где-то под нами, далеко, Рита, Халецкий, Скуратов.

На пятом этаже, навстречу Одинцову, открылась дверь сорок второй квартиры, вывалились оттуда врач и фельдшер «скорой», оба в форменных шинелях, из-под которых виднелись белые халаты. В дверях маячил пожилой лысый мужчина.

– Безобразие! – орал долговязый фельдшер. – За это знаете что полагается? Где-то, может, человек помирает, а вы…

Лысый мужчина что-то хотел ответить фельдшеру, но заметил Одинцова с Юнгаром.

– Еще!.. – только и выдохнул он.

– Где? – с разбегу крикнул Одинцов.

– Милиция? – осведомился фельдшер, хотя это уже и так ясно. – Прэлестно… Ну-ка, пошли… – Он пригласил всех широким жестом в квартиру. – Что у вас?

Я-то уже начал осознавать ситуацию, а Одинцов ошарашенно выдавил из себя:

– Вы милицию вызывали?

Фельдшер саркастически хмыкнул:

– И «скорую» тоже… Ложный вызов. Ничего не случилось.

– Кто вызывал? – спросил я для порядка.

Хозяин квартиры широко развел руки:

– П-понятия не имею… Хулиганство к-какое…

– Кто еще здесь проживает? – поинтересовался я.

– М-моя семья… б-больше н-никого… – растерянно лепетал хозяин и большим носовым платком отирал вспотевшую лысину. Он был в рубашке, галстуке с растянутым узлом и черных сатиновых нарукавниках.

– Ясно… ясно… – неуверенно промямлил Одинцов.

– Ничего вам не ясно! – взорвался фельдшер. – Сколько нам такие вот голову морочат! Теперь вы покрутитесь! – и красноречивым жестом указал врачу, полной пожилой женщине, на выход.

– Покрутимся… покрутимся… – повторил я за ним механически и вдруг ощутил в себе злобную решимость довести дело до конца. – Слушайте, доктор! – крикнул я вслед фельдшеру. – Скомандуйте на подстанции сохранить магнитофонную запись вызова! Мы его…

Но закончить обещание мне не удалось. Раздался громовой топот на лестнице: в проем двери ввалились двое пожарных, в касках, с рацией, противодымных очках, и все присутствующие, кроме лысого мужчины и меня, невольно стали улыбаться. На лицах пожарных в первый момент тоже плавало недоумение, потом один из них, пожилой, поопытнее, хмуро скакзал:

– Ложный… – и устало махнул рукой.

А лицо второго пожарного – юного, еще безусого – выражало такое безмерное удивление, что даже мне стало смешно.

И тогда лысый мужчина, глядя мне прямо в глаза, спросил тихо:

– Вы смеетесь?… Вам это кажется смешным?…

– Да! Да! Мне это кажется смешным! – крикнул я и, повернувшись к остальным, скомандовал: – Все! Друзья, представление окончено! Все по своим делам!..

Хозяин, суетливо потирая руки, которые от нарукавников казались неестественно толстыми и короткими, спросил:

– Пройдете в комнату?

За столом сидела заплаканная женщина и смазливая черненькая девица.

– Расскажите, пожалуйста, что вы об этом думаете, – предложил я хозяину. Кстати, как ваша фамилия?

– Селиванов… Евгений Михайлович… – растерянно сказал хозяин. – А это жена моя… Мария Федоровна… и дочь… Вера…

Он очень волновался, ерзал, сильно потел, он двоился, четверился, множился у меня на глазах, как плохо отфокусированное изображение в телевизоре. При этом он буквально истекал крупными каплями пота, я боялся, как бы он вовсе не истаял, превратившись в призрак, от которого останутся на столе лишь черные сатиновые нарукавники.

Он мне почему-то был очень симпатичен из-за этих нарукавников – их ведь никто теперь и не носит, совсем затюкали, засмеяли, зашутили их. Они вроде и не нужны никому – все живут хорошо, рукавов не жалко.